Беззаветные охотники - Greko

Спенсера! А на Патерностер у меня дружеская встреча.

— Это в Сити, — владелец расплылся в улыбке. — Район кладбища Святого Павла.

— Memento mori! — произнёс я «глубокомысленно»

— Да, да, да! — рассмеялся книжный червь, забирая у меня деньги и протягивая сверток с двумя книгами, в которых, к моему удовольствию, незримо присутствовал и мой след. Скромная моя, так сказать, персона!

… Я с Бахадуром ехал в кэбе из Белгравии в Сити. Не ближний свет. Вот смеху-то будет, если я расшифровал записку неправильно. Больше всего смущало время. Определено оно с изрядной долей допущения, но других вариантов я не придумал.

Время, время, время! Биг-Бена, который и не Биг-Бен вовсе, не видать. И не потому, что на город опускается «желтый гороховый суп», как окрестили лондонцы свой смог. А потому, что его еще не построили. И карманных часов нет! А если бы и были, мне настоятельно порекомендовали их с собой не брать. «Воришки, сыр!» — сказал мне хозяин отеля с той же интонацией, с которой в известном фильме Бэрримор предлагал овсянку Шерлоку Холмсу.

Выехали с серьезным запасом, но я нервничал. Снова эти «пробки». И толпы людские по обе стороны улицы, зажатой коричневыми, почерневшими от копоти домами. И неприглядные картины, от которых хотело воротить нос. В том числе, от запахов мусорных куч, в которых копошились нищие, и от непередаваемого зловония каменноугольного газа, который подавали в уличные фонари.

Пришлось прижать к лицу платок и надвинуть поглубже цилиндр, которым я разжился у бродячего торговца. Этот забавный старьевщик проходил мимо, нахлобучив на голову штук двадцать подобных головных уборов. Мой «Д’Орсе», как и офицерский кивер, слишком выделялся в этом городе, где, казалось, цилиндры не носили только военные. Поэтому не рискнул отправиться на тайное свидание, обставленное с такими предосторожностями, в военном мундире или в любимой шляпе.

Туман сгущался. Уже исчезли контуры домов. Желтые фонари газовых фонарей, как сигнальные бакены, указывали кэбмену путь.

— Кажется, приехали! — неуверенно произнес он.

Кучер спрыгнул с козел и, шаря руками перед собой, исчез в непроницаемой дымке.

— Все точно, сэр! Дом 37! — послышался голос непонятно откуда.

Из «горохового супа» вынырнула рука за платой за проезд. Звон монет поглотил все тот же смог.

Мы с опаской вылезли из кэба. Отошли в сторонку, пока не уткнулись носом в заколоченную дверь.

«Что-то на офис журнала не похоже!»

Табличка у двери свидетельствовала, что мы попали по нужному адресу[2]. Я заозирался в недоумении. Ощущение времени и пространства исчезло, как не бывало.

Вдруг послышался стук колес, фырканье лошади. Из тумана раздался голос:

— Коста, ты здесь?

Эдмонд! Я угадал все верно!

Раздался свисток полицейского. Странные тени заметались в серо-желтой мгле. Щелкнул кнут. Кто-то вскрикнул. Раздавшееся почти вплотную цоканье копыт вдруг стало быстро удаляться. Светлячки фонариков задергались поблизости и, в отличие от невидимого экипажа, приблизились, сжимая полукруг.

— Бежим! — шепотом скомандовал я Бахадуру.

Алжирцу дважды повторять не пришлось. Мы бочком-бочком отодвигались от фонариков, прижимаясь к фасадам домов по Патерностер роу. Расстояние увеличилось. Ближайший перекресток позволил нам скрыться от преследования. Мы ускорились. Сворачивали, где предоставлялась возможность, пока не выскочили на стоянку кэбов.

— Layall Street!

— Это где?

— Белгравия, за Букингемским дворцом!

— Так бы сразу и сказали! — ответил кучер-грубиян. — Прошу!

Мы устроились на сиденье кэба, прижавшись друг к другу. Перевели дух. Я рассмеялся. Бахадур поддержал. Кэбмен испуганно оглянулся, услышав хрипы моего товарища, и поторопил лошадь.

Экипаж покинули у известной мне таверны. Я хотел перекусить после всех треволнений. Алжирец почапал в отель. Кажется, у него завязался быстротечный роман с дебелой гостиничной служанкой. Его ждала пища иного рода, чем меня.

С насыщением организма калориями вышло неважно. Таверна закрывалась. На мои мольбы хозяин отреагировал достойно: выдал мне за полшиллинга, как «старому» клиенту, уже третий день посещавшему его заведение, «ланкаширский горшок», краюху серого хлеба и пинту пива. Попросил поторопиться.

Я спешить не стал. Сидел и наслаждался бараньим рагу, пока за стол напротив меня не уселся бесцветный господин. Он принялся сверлить меня взглядом.

— Сэр! Вы мешаете моему пищеварению! — возмутился я.

— А вы, сэр, мешаете английскому правительству исполнять свои обязанности!

[1] До середины XIX в. вайнахские и лезгинские (тавлинские) кинжалы были длиннее традиционных черкесских.

[2] Лондонский офис Blackwood’s Edinburgh magazine будет открыт лишь в 1840-м году. Здание уже было приобретено. В нем шел ремонт.

Глава 7

Вася. Крепости Грозная и Внезапная, март-апрель 1839 года.

Храбр, как Граббе — так про него говорили. Репутация Павла Христофоровича в войсках была исключительной.

Назначенный на место умершего Вельяминова командующим Кавказской линией и Черноморией генерал-лейтенант не спешил вмешиваться в ход Кавказской войны. Год он вникал в дела. Изучал методы военных действий, расспрашивал офицеров, советовался. Никто не понял, что тонкого интеллектуала, ценителя поэзии и оперной музыки, прославленного военачальника и храбреца сжигали страсти. Амбиции и честолюбие — вот, что им руководило. Вскоре этот пылающий пожар в его душе принесет обугленные плоды и крах его карьеры. Всего через три года!

Опытный генерал из обрусевших немцев поддался всеобщему заблуждению относительно фигуры Шамиля. Граббе, как и его предшественникам, казалось, что имам Дагестана разжигает пламя войны на Кавказе. Убери его — и вновь в Аварии, Чечне и в землях лезгинов воцарится спокойствие. От далекого Петербурга до Тифлиса и Ставрополя все преувеличивали значимость безусловно талантливого и яркого лидера горцев. Никто не хотел признать очевидное: Шамиль был символом, а не ведущей силой. Конечно, не пешкой в руках мюридов, но зависимым от тех, кто понял: старая знать, князья и уздени предались русским, теперь все в руках простого народа. Именно бедный, часто голодный и отчаявшийся горец стал движущей силой кавказского газавата. Он хотел жить так, как заповедовали предки, и ни перед кем не склонять головы. Не платить подати, не отдавать оружие в виде штрафа и блюсти свою честь и гордость — то, что составляло саму душу аварца, чеченца, лезгина, кумыка.

Граббе этого не понимал. Он думал, что снесет голову, а на деле боролся с тенью, с отражением общих чаяний, каковыми являлся Шамиль при всей его энергии, бескомпромиссности наряду с дипломатической изворотливостью и пониманием, как завоевать сердца горцев. Как-будто пленение или смерть имама могли помешать избранию нового выразителя надежд Северного Кавказа.

— Ударим в самое сердце Нагорного Дагестана. Сокрушим Шамиля в Ахульго, в его твердыни! —