Йеллоуфейс - Куанг Ребекка

Наверное, это был самый расистский художественный выбор, который я могла сделать.

Адель Спаркс-Сато: «Вместо того чтобы исследовать реальные проблемы, связанные с межрасовыми связями между француженками и китайскими рабочими, Сонг выставляет китайских рабочих эдакими животными, неспособными сдержать свою похоть к белой женщине».

Сяо Чэнь: «Неужели все белые бабы думают, что мы только и мечтаем им засадить?? Ничего себе высокомерие. Поверь, Джунипер, не такая уж ты жаркая штучка».

«На моем следующем видео, — жеманным голосом объявляет Кимберли Дэн, — я представлю пособие по макияжу „Энни Уотерс“, с маской для лица из куркумы и белых слезинок».

Весь этот разговор служит толчком к появлению «мема Энни Уотерс», где выставлены фотки безвкусных и некрасивых белых женщин, а под ними подпись из моей книги: «Гибкое юное создание с волосами из солнечного шелка и глазами как морская синь, от которой мужчины не могли отвести взглядов, когда она легкой лодочкой грациозно проплывала мимо». Многие из этих мемов содержат и мои фото — самые нелестные, какие только мои ненавистники смогли наковырять в интернете.

Кипя негодованием, я хочу указать, насколько это возмутительно и сексистски жестоко, но Edenʹs Angels заверяют меня, что лучшая защита — это молчание.

«Как только ты даешь троллям понять, что тебе больно, — они победили, — пишет Джен. — Нельзя даже намекать, что они тебя проняли».

Лишенная возможности лично отвечать на обиды, я частенько репетирую свои споры с воображаемыми оппонентами где-нибудь в душе.

— Только из-за того, — говорю я своему флакону с шампунем, — что китайцы подвергались дискриминации, не означает, что они и сами не были расистами. Есть хорошо задокументированные случаи, когда китайские рабочие не ладили с арабами или марокканцами — по одному из моих источников, китайцы звали их «черными дьяволами». Межэтнические конфликты, знаете ли, всегда были и будут.

В ответ на обвинения, что я, дескать, превозношу западных миссионеров, я отвечаю:

— Столь же абсурдно утверждать, что ни один китайский солдат не обрел себя в христианстве. Да, миссионеры нередко помыкали и навязывали свою веру чуть ли не силой, но из тех же отчетов и мемуаров следует, что некоторые шли в новую веру сознательно, так что будет откровенным расизмом утверждать, будто новообращение было невозможным по той причине, что паствой были китайцы.

А на идиотский кликбейт Кимберли я отвечаю:

— На самом деле все чертовски логично, потому что те сцены происходили в Канаде: рабочих вначале отправляли туда, а уже затем во Францию. Это можно было элементарно узнать из Википедии. Но ты, как видно, не потрудилась.

И при этом млею, представляя себе ошарашенные лица тех критиканов, когда до них доходит, что азиатское происхождение само по себе не делает их экспертами в истории. И никакие они не свидетели истины и уж тем более не провидцы, а значит, их туповатый снобизм и придирки — всего лишь набивание себе цены, а на поверку-то все их бредни ни хрена не стоят. Все эти аргументы так ладно умещаются у меня в голове, что такая подготовка действительно выручает, когда один из моих недоброжелателей решает столкнуться со мной лицом к лицу. Один независимый книжный магазин в Кембридже организует вечер исторического фэнтези, и я в нем участвую. Аудитория пока что корректна, хотя вопросы бывают и каверзные. В основном здесь студенты Гарварда и МТИ[35], а мне еще по учебе в Йеле хорошо помнится, что старшекурсники элитных заведений всегда считают для себя величайшим достижением срезать какого-нибудь заезжего интеллектуала, самонадеянно полагая себя знатоками всего и вся, что, конечно же, преувеличение.

Пока мне удается успешно парировать вопросы насчет смены моего имени («Как я уже не раз говорила, эту книгу я решила писать под своим вторым именем, чтобы начать все с чистого листа»), о моем процессе исследования («У меня есть стандартная библиография, которую я вам готова изложить») и о взаимодействии с китайско-американским сообществом (здесь у меня есть козырь: стипендия Афины Лю, которую я учредила для летнего семинара коллектива Азиатско-американских писателей).

В какой-то момент микрофон берет девица из первого ряда. То, что все это добром не кончится, я понимаю еще до того, как она открывает рот. Прикид у нее — ну просто мем о борце за свободу: лиловые волосы подбриты снизу, на макушке шапочка-вя′занка, на ногах яркие гетры, а жилетка с дюжиной булавок и значков с символикой — тут тебе и BLM, и BDS, и AOC[36], и черт знает что еще («Девушка, послушайте, мы здесь все либералы, но я вас умоляю»). Личико бескровное, а раскосые глазки с дерзкой сумасшедшинкой, как будто она всю свою жизнь только и ждала этого шанса сразить меня наповал.

— Привет, — говорит она чуть сдавленным голосом (волнуется; видно, не привыкла затевать баталии перед живой аудиторией). — Я, например, американка китайского происхождения. И когда читала ваш «Последний фронт», я подумала… Короче, я нашла там множество глубоко болезненных историй. И мне хочется спросить: почему вы находите нормальным, чтобы белый автор — в смысле, не китаец — писал такого рода истории, да еще на них наживался? С какой стати вы полагаете, что вообще можете об этом рассказывать?

Она опускает микрофон. Теперь ее щеки рдеют. Ишь, какой прилив адреналинчика. Безусловно, она думает, что это какой-то грандиозный публичный призыв и что такие хлесткие словеса я слышу впервые. Юная публика вся застыла, глядя себе под ноги, словно в ожидании, что мы сейчас сцепимся.

Но ответ у меня готов. Более того, он готов еще с тех пор, как я только начала писать книгу.

— Я считаю это крайне опасным — начинать указывать авторам, что им нужно писать, а что нет. — Посыл значимый и вызывает в толпе одобрительный ропот. Но скептические лица по-прежнему видны, особенно среди присутствующих азиатов, поэтому я продолжаю:

— Я бы не хотела жить в мире, где людям диктуют, что и как они должны писать, а уж тем более ориентируясь на цвет их кожи. Вы сами переверните свои слова, так сказать, в обратную сторону и посмотрите, как они звучат. Получается, темнокожий писатель уже не вправе писать роман с главным белым героем? А как насчет тех, кто писал о Второй мировой войне, но по разным причинам в ней не участвовал? Произведение можно критиковать насчет литературных достоинств и точности исторического изложения — это правда.

Но я не вижу причин, почему мне нельзя касаться той или иной темы, если я желаю и готова в нее окунуться. И, насколько вы можете судить по тексту, со своей работой я действительно справилась. Можете проанализировать мою библиографию, сами проверить факты. Между тем я считаю, что писательство — это, по сути, упражнение в эмпатии. Чтение позволяет нам ощутить себя на месте кого-то другого. Литература наводит мосты; она делает наш мир шире, а не ýже. Что же до вопроса прибыли — по-вашему, каждый писатель, пишущий о мрачных вещах, должен чувствовать себя из-за этого виноватым? И его за это нужно лишить заработка?

Наживаться на чужих страданиях… Боже, какой жестокий способ это высказать. Афина переживала об этом публично, картинно. «С этической точки зрения меня беспокоит то, что я могу рассказывать ту или иную историю только потому, что ее пережили мои родители, бабушка с дедушкой, — поведала она однажды Publishers Weekly. — Мне порой в самом деле кажется, что я использую их боль для своей выгоды. Хоть и стараюсь писать так, чтобы воздать им должное. Я по-прежнему осознаю, что делать это могу только потому, что принадлежу к привилегированному, счастливому поколению. У меня есть возможность безопасно оглянуться назад, изложить все красивыми словами».

Эту реплику я всегда считала отговоркой. Здесь нет необходимости что-либо приукрашивать. Мы все так или иначе стервятники, просто некоторые из нас — прежде всего Афина — умеют находить наиболее сочные кусочки истории, пронзая кости и хрящи до нежного кровоточащего сердца и являя весь его внутренний жар напоказ.