Пока бьётся сердце - Дженнифер Хартманн

глаза не способны лить слезы.

Проклятье, я даже плакать не могу.

– Кора… черт, Кора, я думал, ты умерла, – произносит Дин, в его голосе слышится нескрываемое облегчение. – Поговори со мной, Корабелла. Скажи мне, что ты в порядке.

Я продолжаю выть, трястись и стонать, мое тело измучено безнадежностью и такой огромной болью, что ее даже осмыслить трудно.

– Я облажалась. Я подвела тебя. Прости меня, – выдыхаю я сквозь рыдания без слез, подтягивая колени к ноющей груди. Не знаю, что сломано больше: мои ребра или сердце. – Мне очень жаль, Дин. Я просто хочу умереть.

– Не смей так говорить, – велит он мне с отчаянной мольбой в голосе. – Ты не виновата. Это еще не конец. Пожалуйста, не сдавайся, Корабелла. Ты нужна мне.

Мне невыносимо смотреть на него. Он живое доказательство моей фатальной ошибки.

– Помнишь тот день, когда Вьюга попала под машину? Помнишь, что я сказал тебе? – продолжает Дин.

Я шмыгаю носом и ложусь боком на пол, уткнувшись подбородком в колени.

– Ты сказал, что, если она умрет, я всегда смогу завести другую собаку.

– Не эта часть. – До меня доносится вздох Дина, и я слышу, как он поправляет свои цепи. – Я говорил тебе, что у нее все еще бьется сердце. Пока оно бьется, с ней все в порядке.

Я помню тот разговор.

Он произошел четыре года назад. Во время обеденного перерыва я заехала к родителям, чтобы выгулять Вьюгу. Внезапно ее ошейник порвался, и она выбежала на проезжую часть в погоне за белкой. Чувство вины почти раздавило меня – я была уверена, что она умрет, и это целиком бы легло на мою совесть.

Но Дин первым приехал в ветеринарную клинику. Я подумала, это потому, что он всегда питал слабость к пушистой собаке молочного цвета, которую он много лет назад спас во время снежной бури. Я помню, что в тот день он был необычайно добр. Он сидел со мной и пытался меня успокоить, пока не приехали моя сестра и родители. Он даже погладил меня по спине, утешая. Такое поведение по отношению ко мне было настолько необычным, что я отвлеклась от горя и навсегда запомнила его слова:

– Просто нужно жить в настоящем моменте, – сказал мне Дин незнакомым, успокаивающим голосом. – Ее сердце все еще бьется… Пока оно бьется, с ней все в порядке. Секунда за секундой, Корабелла. Вьюга жива, и пока нет такой реальности, где она не в порядке.

Вьюга выжила, и на следующий день Дин вернулся к своему обычному несносному поведению, и мы продолжили привычно подшучивать друг над другом и спорить по любому поводу. «Сочувствующий Дин» остался лишь далеким воспоминанием, быстро стершимся из памяти, и я решила, что он так мило себя вел только из-за того, что Мэнди на той неделе устроила ему настоящую головомойку. Он чуть не сорвал мое собеседование на должность преподавателя, обмотав мою машину полиэтиленом.

Я сглатываю судорожные всхлипывания, пытаясь применить его утешительные слова к нашей ситуации. Это еще не конец. Мы оба еще живы, и пока мы живы, есть надежда.

Мне нужно оставаться в настоящем моменте.

Это еще не конец.

Я заставляю себя сесть, морщась и стискивая зубы от всеохватывающей боли. Уверена, что у меня сломаны ребра, а также сотрясение мозга.

Но я не умерла. Я все еще дышу.

Наконец, поднимаю взгляд на Дина, тяжело дыша, пытаясь игнорировать жгучий дискомфорт, пронизывающий мое бедное тело, словно пережившее кораблекрушение. Я молчу, но замечаю, как смягчается его взгляд, как в нем… возрождается надежда. Не нужно никаких слов. Он и так знает – меня не сломили. Я взяла себя в руки.

Мы будем сражаться до последнего вздоха.

Глава 12

День двадцатый и наше время на исходе.

Накануне Эрл не кормил нас и не поил – лишь позволил воспользоваться ванной, почистить зубы, а затем избил меня своим кожаным ремнем, истязая и так замученное тело.

Это было наказание за мое «плохое поведение».

Я выпила несколько полных пригоршней воды, пока чистила зубы над раковиной, так что смерть от обезвоживания мне пока не грозит, но я чувствую, как тело слабеет с каждой минутой.

Я продолжаю думать о том, что пара до нас прожила всего двадцать два дня, и мне интересно, является ли это число смертельным. Затем я заставляю себя отогнать эти бесполезные мысли, потому что сегодня не двадцать второй день. Сегодня двадцатый день.

У нас все в порядке.

Позже мы с Дином обсуждаем возможный план побега во время перерыва на туалет, когда по лестнице снова слышен стук ботинок. Каждый шаг вызывает у меня волну тошноты.

– Готов ли мой котенок к косточке своей собачки? – Эрл фыркает, а затем разражается хриплым хохотом, полностью довольный своим больным, ущербным каламбуром. – Надеюсь, моим питомцам сегодня понравится – возможно, это в последний раз. Мои собственные собаки жаждут свежего мяса.

О боже.

Я сдерживаю испуганный крик.

Это еще не конец. У нас все в порядке. Это еще не конец.

После того, как с него снимают наручники, Дин подходит ко мне. Он выглядит усталым и изможденным и очень не похож на человека, которого я когда-то знала. Раньше я ненавидела озорной блеск в его глазах, когда Дин провоцировал меня и любовно выискивал больные места – теперь я бы сделала все, чтобы вновь его увидеть.

Что-то подсказывает мне, что даже если нам удастся выбраться отсюда живыми, я никогда больше не увижу эти глаза.

Эрл выкрикивает приказы с другого конца подвала, как будто мы не знаем, что делать. Он размахивает своим блестящим пистолетом, но я не слышу ни единого слова, слетающего с его губ. Все звучит приглушенно и отдаленно, как будто я нахожусь под водой.

Я сосредоточена только на Дине. Ничего другого не существует.

Дин приближается, берет меня за запястье и начинает медленно кружить пальцем по коже. Затем кладет другую ладонь ко мне на грудь и позволяет себе прижаться лбом к моему лбу. Я резко выдыхаю, не ожидая этого жеста. В нем есть что-то интимное – что-то другое. Я заставляю себя закрыть глаза, потому что вдруг понимаю – я не могу смотреть на него, в настолько странном и личном положении.

Странно, учитывая, что он был внутри меня. Но сейчас все кажется гораздо более интимным.

Дин прижимает руку к верху моей груди, но не в сексуальном контексте. Его глубокий вздох отзывается дрожью в моем теле.

– Оно все еще бьется, – шепчет он,