Безмятежные годы - Вера Новицкая

- Как? Неужели ты поднесешь ему их?

- Не то что поднесу, а… Одним словом, они будут y него. Впрочем, тебе можно сказать, ты не проболтаешься. Если «Клепки» не будет в классе во время математики, все хорошо, но если она тут расположится… Ну, да ладно, каким-нибудь способом да улизну. Видишь ли, я хочу эти розы положить ему в карман пальто, a для этого необходимо сбегать в раздевальную непременно в то время, когда урок идет, потому на перемене и швейцар, и горничная постоянно около вешалки топчутся.

На Лизино несчастье на математике Клеопатра Михайловна сидит. Ермолаева мнется, пыхтит и посапывает за моей спиной, что y нее всегда служит признаком величайшего нравственного или умственного напряжения. Вдруг с решимостью отчаяния она подымается, затыкает нос платком, слегка запрокидывает голову и, сделав полуоборот в сторону Клеопатры, мимическим жестом испрашивает разрешение на выход; та утвердительно кивает ей. Кое-как сохраняя достоинство страждущего человека до порога, едва переступив его, Лиза опрометью мчится к лестнице и катится вниз. Через некоторое время она возвращается; ее круглое, веселое, широкое, как русская масленица, довольное лицо доказывает, что предприятие вполне удалось.

- Великолепно все вышло, - рассказывает она потом. - Прихожу вниз - ни души. Я прямо к вешалке; Дмитрия Николаевича крючок третий справа, я уж давно заприметила, и пальто y него черное. Сунула руку в один карман, там что-то лежит твердое, большое, в бумагу завернутое. Сюда нельзя - помнутся розы. В другой - там только носовой платок. Великолепно. Прежде всего я вытащила из своего кармана маленький флакончик духов «C?ur de Jeanette» (Сердце Анюты) и весь платок облила; ты знаешь, Светлов любит духи, от него всегда так чудно пахнет; эти мне недавно подарили, они восемь рублей флакон стоят и очень вкусные; кстати, я его платок понюхала, он как раз забыл почему-то надушить его сегодня. Теперь мне так приятно, что Дмитрий Николаевич будет так же пахнуть, как я - y нас с ним теперь точно что-то общее будет.

- Одним словом, «C?ur de Jeanette» передаст то, что чувствует c?ur de Lisette, - смеюсь я.

- Да, правда, как это хорошо выходит. Ну, a потом, - повествует Лиза дальше: - я осторожненько завернула в середину платка розы так, чтобы они не вывалились и не сразу видны были, затем приколола ему булавкой к подкладке под отворотом пальто бумажку с надписью: «Я боготворю, обожаю вас, вы мой идеал», и давай Бог ноги, скорей от Прасковьи с дороги, так как, слышу, кто-то двери открывает.

- Слушай, Лиза, ты все же в сторонке от Дмитрия Николаевича держись, потому, если он тебя как-нибудь нечаянно понюхает, то сразу догадается, кто ему сюрприз в кармане устроил.

- Что ты? Разве я пахну?

- И жестоко.

- Верно руки? Надо их хорошенько с мылом помыть. Да, Муся, - уже совершенно другим, деловым озабоченным тоном начинает она: - a как же все-таки сегодня с русским будет? Я не успела, как сказано было, прочесть и разобрать «Письма русского путешественника» - там страшно много, a времени мало: третьего дня задали, a сегодня уже отвечать. То письмо, которое он громко читал, его, конечно, я знаю, но другие… A ты?

- Я успела, выучила все.

- Вот счастливая, ты всегда все знаешь! Необходимо посоветоваться с классом, - кажется, многие не доучили.

Лиза была права: кроме семи-восьми лучших учениц, никто полностью заданного не приготовил.

- Нужно целым классом отказаться! - раздается со всех сторон.

Да, но это легче сказать, чем выполнить: ведь здесь дело касается не нашего добрейшего «Мешочка», не снисходительного Николая Константиновича, - ведь тут надо объясняться со Светловым. Отказаться готовы все, но взять на себя смелость заявить отказ, на это храбрецов не находится. Пасует даже Шурка Тишалова, даже Пыльнева.

- Пусть Старобельская откажется, она ведь y него на привилегированном положении, она поэтесса! - с кислой улыбочкой изрекает Грачева.

- A правда, Муся, милая, откажись! Он тебя так любит!

- Подите вы, - защищаюсь я, - где он там меня любит, с чего вы взяли?

- Любит, очень любит, он только тебя да Смирнову, кажется, и признает изо всего класса. И потом, y тебя 12, тебе это ничего не повредит.

- Конечно, Мусенька! - ластится Пыльнева. - Если мы, лентяйки, отказываться станем, вовсе не убедительно будет, a когда хорошая - совсем эффект другой.

- Пожалуйста! - вопят со всех сторон.

Уговорили. Входит Светлов. Я поднимаюсь.

- Дмитрий Николаевич, мы сегодня не приготовили всех заданных «Писем русского путешественника», только одно, больше не успели.

- Вот как! A почему собственно?

- У нас было слишком мало времени и слишком много уроков, поэтому мы очень просим нас не спрашивать, так как никто не может отвечать.

«Вот разозлится сейчас!» - думаю я.

К великому моему удивлению он поднимает на меня глаза, и в них что-то светится, точно они смеются.

- И вы урока не знаете? - спрашивает он.

- Не знаю, - решительно отвечаю я.

- И не можете отвечать? - он все так же смотрит на меня.

Мне становится неловко, но я храбрюсь.

- Не могу… Когда я не учила урока.

- Что ж очень прискорбно. Значит, никто сегодня урока не готовил? - обращается он к классу.

В ответ полная тишина. Вдруг, мы не верим своим глазам, поднимается торжествующая Танька:

- Я могу отвечать, Дмитрий Николаевич, я все выучила.

Какая-то складочка ложится между бровями Светлова, что-то неуловимое пробегает в его, за минуту перед тем светящихся, глазах, и все лицо принимает более замороженное, чем когда-либо, выражение.

- Весьма возможно, - холодно отчеканивает он. - Но вы, во всяком случае, смею надеяться, не исключение, госпожа Грачева, вы только… - он приостанавливается: - откровеннее ваших подруг и… самостоятельнее, - подчеркивает он голосом. - Я ни на одну секунду не допущу мысли, чтобы, например, такая идеально исполнительная ученица, как госпожа Смирнова, не знала урока.

Смирнова встает; легкий румянец заливает ее нежные щеки, в глазах вспыхивает счастливый благодарный огонек.

- Не беспокойтесь, пожалуйста, - уже мягко говорит Дмитрий Николаевич: - не отрицайте и не подтверждайте моих слов, мое мнение слишком прочно составлено.

Вера садится.

- Или, например, госпожа Зернова, или госпож Штоф? - продолжает он. - Разве я могу в них сомневаться? Да и во многих других.

Личико Полуштофика так и расцветает от этих слов.

- Вот, госпожа Старобельская, - вдруг снова принимается он за меня. - Я бы все же хотел с вами побеседовать.

- Ведь я же не учила урока, - протестую я.

- Но первое письмо вы знаете?

- Первое, да, но только первое.

- Вот и попрошу передать его содержание.

Я начинаю рассказывать, постепенно увлекаясь. Светлов задает мне вопросы, я отвечаю.

- Прекрасно. Достаточно. Благодарю вас. Знаете, госпожа Старобельская, я вам посоветую и на будущее время уроков не готовить. Зачем? Когда вы точно по какому-то чутью предугадываете, что именно сказал бы Карамзин, и выражаетесь почти подлинными его словами.

Он опять смотрит на меня; теперь уже смеются не одни глаза, смеются и губы, показывая ряд блестящих, словно перламутровых, больших зубов. Я краснею и тут только спохватываюсь, что, не заметив подвоха, отвечала и на вопросы из остальных двух «невыученных» писем. Еще одно изящное 12 красуется в моей графе. Мне и приятно, и немножко совестно класса, точно я изменила ему; но право, право же Дмитрий Николаевич так ловко подвел меня, что я и не заметила.

Впрочем, как оказывается, никто, слава Богу, ничего дурного не подумал, наоборот, благодарили и хвалили меня, что я, «не щадя живота своего», так храбро охраняла их интересы. Но против Таньки все возмущены.

- Ты понимаешь, - захлебывается Тишалова: - ведь это она, змееныш шипучий, специально тебя подвести хотела: Старобельская, мол, от всего класса и за себя саму тоже откажется, a я, мол, тут свое усердие и покажу. И съела гриб, да еще какой, прямо-таки поганку! Нет, но Светлов, Светлов молодчина!..

- A что, Муся, ну, при всем своем пристрастии, скажи, разве Дмитрий Николаевич не благородно осадил Грачеву? - спрашивает меня Вера. - Его прямая, честная натура не переносит таких гаденьких поступочков. Ну, скажи?

Принуждена сознаться, что Светлов, действительно поступил хорошо. Я на самом деле нахожу это, не потому, что дело касалось именно Тани и именно меня, a потому, что люблю и ценю тех, кто не выносит подлизывания, подлости, всякого такого ничтожества.

- Ты еще мало знаешь его, - говорит Вера, - когда-нибудь сама убедишься, какой это большой, глубокой души человек. - И в голосе ее звенит что-то задушевное и теплое.

- Верно он не догадался, что я вчера была y телефона? - с просветленным лицом говорит Штоф.

- Ну, что, как, не очень я пахну? Уж четыре раза с мылом руки мыла, - осведомляется Ермолаша.

У всякой свое.