Безмятежные годы - Вера Новицкая

- Ну, как же ты, Юля, праздники провела?

- Мерси, хорошо.

- Весело было? Расскажи, где ты была?

- Была несколько раз в гостях, в театре один. раз, в инженерном училище на балу.

- A на катке часто бывала? - равнодушно спрашиваю я.

- На катке?.. Да, часто… - и помолчав минутку: - Муся, мне с тобой поговорить нужно.

- Пожалуйста; в чем же дело?

- Скажи, ты не знаешь, есть такая болезнь, что y человека голова худеть начинает, кажется, сухотка мозга, и он потом умирает?

Пусть Пыльнева сама расхлебывает свою кашу, y меня же духу не хватает подтвердить эту глупость.

- Право, не знаю… Спроси y Пыльневой, ее отец доктор, она y него может справиться, - отделываюсь я. - A что, y тебя болен кто-нибудь?

- Да, видишь ли… - Юля мнется. - Я тебе совсем все расскажу, - наконец решается она. - Вот, видишь ли: в инженерном училище со мной довольно много танцевал один студент, мне в тот вечер его и представили, ну, тогда я ничего не заметила, a потом через несколько дней вдруг ко мне на катке кто-то подходит, говорит со мной; смотрю, a узнать не могу. Оказывается, - он. Совсем изменился до полной неузнаваемости, похудел так, что и пальто и шапка на нем, будто на вешалке висят, голос тоненький, слабенький, как y девочки. Я никогда в жизни y мужчин такого голоса не слыхала. Ни за что не поверила бы, что это он, тот самый розовенький, веселый студентик, с которым я танцевала; но потом вижу, правда, он. Ну… он очень огорчился, что я его не узнала и… - Юля опять запинается, - и сказал, что… любит меня…

Самое страшное выскочило из ее уст, теперь она, перейдя Рубикон, уже с меньшим стеснением рассказывает дальше.

- Ах, Муся, если бы ты слышала, что он говорил! Умолял верить ему, предлагал броситься из окошка или окунуться в прорубь, чтобы доказать свою любовь, что без этого y него впереди только одна смерть, что он уже пять лет следит за мной… Много-много всего. Ах, Муся, он даже знает, что я люблю «Пью-пью» и крымские яблоки. Это поразительно! Я думала, такие вещи только в романах выдумывают, и вдруг в жизни в самом деле меня так любят. «Ради Бога, - говорит, - дайте ручку…» - Юля опять заминается, - «один раз поцеловать, a то я не переживу», и голос так дрожит. Жаль мне его страшно, и стыдно руку дать, кругом столько народа…

- Ну, что ж, так и не дала? - лукавлю я. Юля краснеет.

- Нет, дала… Мусенька, не осуждай меня, я не могла иначе, он так просил, и потом он… такой, такой милый!.. A как он говорит, точно в стихах: васильки-глаза, розы-щечки, маки-губки…

Все ее куклообразное хорошенькое личико принимает мечтательное выражение. Ай да Ира! Ведь, действительно, своей поэзией овладела сердцем бедной Бек.

- Ho почему же ты такая грустная, Юля? Ведь тут ничего печального нет.

- Да, так я еще не кончила. Ну, поцеловал он мою руку и сказал, что принесет в воскресенье в семь часов сюда же на каток «Митрофанушку». Ах, да, - я пропустила: - когда я так ужасно волнуюсь! - Так вот, когда он умолял непременно-непременно принять от него какое-нибудь доказательство любви, я попросила написать мне сочинение. Вдруг в воскресенье, то есть вчера, ты помнишь, какой снег шел? Кататься невозможно, даже и заикаться нечего идти туда: я просто в отчаянии. Господи, что делать? Во-первых, я страшно беспокоюсь, что с ним будет, если он меня не увидит, a потом и сочинение: ведь такое трудное, я сама ни за что не напишу. Думала-думала и попросилась в шесть часов к подруге пойти. Ты знаешь, ведь меня одну никогда на улицу не пускают. Вот довела меня наша мадемуазель до швейцара, я сделала вид, что поднимаюсь по лестнице, a она домой пошла. Я постояла на площадке, затем через несколько минут чуть не бегом на каток. Прихожу: почти пусто; снег хлопьями валит, - что сторожа разметут, то опять забросает. Только кое-где гимназисты толпятся. Неприятно, так неловко, все на меня смотрят, мальчишки какие-то глупости по моему адресу говорят. Хожу-хожу, его все нет. Так и не пришел, - чуть не плача уже, говорит она. - A я так беспокоюсь. Вдруг что-нибудь случилось с ним? Мне так его жаль! Боже мой, и из-за меня! A я, право, ничем-ничем не виновата. Я все сделала: и руку дала, и «Митрофанушку» попросила, и на каток опять пришла…

Бедная Юля! мне больно смотреть на нее. Нет, эту глупую шутку необходимо исправить: то уже не смешно, от чего страдает другой. Но, пока переговорю с Ирой, я хочу хоть сколько-нибудь утешить Бек.

- Юлечка, милая, дорогая, не волнуйся, я уверена, что ничего не случилось плохого. Ты сама говоришь: снег сыпал, он и не пошел, потому что в такую погоду все равно кататься нельзя.

- Но ведь он не ради катка, a чтобы меня видеть; он и в первый раз без коньков был.

- Да, но он думал, что тебя в такую погоду не пустят, наконец, мало ли что задержать могло: гости какие-нибудь. Увидишь, все хорошо кончится, я уверена, - изо всех сил стараюсь я.

- Дай-то Бог, дай-то Бог, Мусенька, я так беспокоюсь. A как же сочинение?

Видимо, и «Митрофанушка» занимает некоторое местечко в пылком сердечке Юли.

Звонок и вторжение в класс Евгения Барбароссы прерывают наши дальнейшие излияния. Бедной Юле положительно не везет: ее вызывают. Урок, худо ли, хорошо ли, она отвечает, но затем следует то, чего пуще огня боится бедная Бек - летучие вопросы.

- Скажите, пожалуйста, какое влияние на рыцарство имели Крестовые походы? - спрашивает учитель.

- На рыцарей? - Юля напряженно соображает или припоминает. Вдруг вспомнив, очевидно, известное сочетание звуков, радостно разражается: - Под влиянием Крестовых походов рыцари стали сильно разлагаться.

Легкий смешок несется по классу. Я удерживаюсь изо всех сил, чтобы не огорчать Юли. Бедная, ей верно припомнился ее собственный «рыцарь» с явным признаком разложения - худеющей головой.

Впрочем, отличилась не одна Бек; Сахарова, верная себе, тоже не преминула утешить нас, заявив: «Египтяне всю жизнь занимались тем, что бальзамировали свои собственные тела!» - Прелесть! Господи, и как это в самом деле говорить такие глупости!

Долго мы с Пыльневой обсуждали, как же теперь поступить относительно Юли. Сказать, что это была шутка? - нельзя. Бек слишком сжилась с этой мыслью, ей, вероятно, даже больно будет узнать, что ее горячий поклонник - миф. Кроме того, особенно после ее откровенных излияний мне, когда она, так сказать, душу свою открыла, слишком ей обидно будет сознавать, что над ней смеялись и что ее глупое положение известно не одной мне, a еще и Шуре, и Любе, и виновнице торжества, Ире, и, - кто знает? - через них, может быть, еще и другим. Надо же пощадить ее самолюбие. Бедная Юля! Чем, в сущности виновата она, что y нее слишком восприимчиво сердечко и - увы! - недостаточно восприимчива ее хорошенькая головка? Чтобы вознаградить ее за все треволнения, решено прежде всего послать ей от «его» имени сочинение. Это облегчение сделать в нашей власти, и она его, бедняжка, вполне заслужила. A дальше видно будет, как-нибудь да оборудуем.

Только на большой перемене удалось мне окончить все срочные дела в этом направлении и побыть с Любой. Стала ей передавать все Юлины печали и невзгоды, но сверх ожидания, она отнеслась к ним довольно безразлично.

- Что, Юля! Ведь это все выдумка, вздор, шутка, a вот y меня!.. Знаешь, ведь с Петром Николаевичем в тот вечер в конце-концов обморок сделался.

- Ну-у? Но почему? Что такое?!

- Видишь ли, я же догадывалась давно, да и ты, верно тоже, что он… - Люба заминается, - влюблен в меня немножко. С приезда твоего двоюродного брата (вместо обычного «Володи» почему-то говорит Люба) он стал ужасно мрачный, скучный, кислый какой-то; ты знаешь, ведь он вообще не Бог знает, какой живчик, a тут и совсем раскис.

- Но почему же? - сразу не соображаю я и опять заставила Любу запнуться.

- Да, понимаешь ли, он… ревнует меня к нему. - Любины щеки начинают рдеть.

Право, какая я глупая, как не сообразить сразу? Но я по части романов, положительно, швах. Да, бедный Петр Николаевич! С тех пор, как Володя с Колей появились на нашем горизонте, куда бы мы ни шли: Володя с Любой в паре, Коля со мной, a этот бедненький, так себе, неприкаянный болтается; но мы-то с Колей, понятно, целы и невредимы, a там в обмороке кувыркаются.

- Так вот, - продолжает Люба, - когда он меня исповедовать стал, я не знала, куда деваться: бледный, голос дрожит: «Любовь Константиновна, вы меня любите?» - Я молчу. - «Вы молчите! Значит, нет?» - Я все молчу. - «Так нет?"_Нет, нисколько, чувствую я, но мне так жаль его и страшно сказать «нет». - Не знаю, - отвечаю я. - «Я знаю, чувствую, что нет, - говорит он. - Вы его любите, Владимира Николаевича!» - Нет, нет, право нет! - уверяю я, видя, что он хватается за сердце. A после того я вышла, a ему дурно стало. У него, говорят, сердце не совсем в порядке… Что делать, Муся? Мне так жаль его, но он мне совсем не нравится, тряпка какая-то: добрый, мягкий, но я таких не люблю.

«Я знаю, каких ты любишь», - думаю я себе, но молчу.

И Люба мучается и ей, как и Юле, «жаль» его. A мне их всех искренно жаль. Право, как любить, когда не любишь? Какое счастье, что ни одна живая душа не надумалась в меня влюбиться. Люба уверяет, будто Коля Ливинский с меня глаз не сводит и Василий Васильевич ко мне неравнодушен; конечно, ерунда, просто Любе грезится, что называется: y кого что болит, тот о том и говорит.