Вторая смена - Лариса Романовская

Вообще, касательно Аньки у меня есть одна мыслишка, но она на редкость дурная. Мне иногда кажется, что она меня ненавидит. И поэтому старается угробить. Идея бредовая, сразу говорю! Но, может, твоя мать ее в свое время каким-то фишкам обучила, из тех, что помнит по старым временам? Ленка, ты только не обижайся, я знаю, как ты к матери относишься, и знаю, что ты сама про такие вещи категорически не в курсе. Но ведь чисто теоретически она могла Аньке преподать вполне конкрет…»

«Сохранить черновик».

«Удалить черновик».

* * *

На изломе марта и апреля бывают дни, когда очень хочется оттолкнуться от лишенного ледяных нашлепок асфальта и взлететь в звенящий солнечный воздух. Желательно поближе к крышам, бликующим, как свежевымытые консервные жестянки. К проводам, которые подрагивают в такт замирающей душе. К птицам. Или к вершинам деревьев, к пока еще черным, довольно тощим веткам. Они похожи на черточки, которые кто-то провел толстым фломастером на голубом альбомном листке весеннего неба. Рисовать, кстати, в такую погоду тоже хочется. Или петь. Или стихи под нос мурлыкать – в ритме непривычно бодрого шага. Иногда шагать так же прекрасно, как и летать.

Весна похожа на инфляцию. Обесцениваются теплые свитера, теряют смысл шубы, и никто не принимает в расчет подлые шарфики. Коварные перчатки, чей несносный характер отлично рифмуется со словом «прятки», тоже утрачивают свое превосходство. Зато резко подскакивает в цене вид из окна, а еще больше – с пережившего оттепель балкона. Вместо скупого ассортимента гаражей, многоэтажек, проводов, трамвайных остановок, магазинов и казарменно-белых школ, из этих самых окон вдруг можно разглядеть пейзаж. Дымчатый (с погрешностью на немытые окна) и вполне живописный.

Отдерни занавеску, замри на пару секунд и получи искомое – хоть гравюру, хоть акварельный этюд, хоть лазурную вязь гжельского сервиза. Все зависит от того, к чему лежит душа – та самая, что трепещет на пару с засидевшейся дома занавеской.

Моя душа лежит сейчас довольно криво и вообще не на своем месте. В ней почти месяц живет страх. Или это я живу в нем, как в неуютной, случайной и бестолковой квартире, из которой нет возможности выбраться. Потому что, если выйдешь, то обратно не войдешь. Это страх собственной смерти. Страх бессилия.

Уже почти месяц я чувствую себя полудохлой рыбой, которую заморозили заживо. Иногда мне хочется, чтобы все побыстрее завершилось – особенно если в доме бардак и оба участка проблемами заросли по маковку. А иногда совсем даже наоборот, я за свое неказистое бытие цепляюсь. Потому что, даже слабая и никчемушняя, я все равно есть. И работа моя у меня есть. И семья – хоть и фальшивая немного, а моя. И весна – пусть чужая, выпавшая в этом году совсем другим адресатам, все равно существует.

Вон, уже небо созрело, налилось сочной голубизной. И теплые запахи прилетели – не то с юга, вместе с ветром, не то с первого этажа, где в магазинчик горячий хлеб завезли. Небо звонкое. Тренькает нежно, совсем как мой мобильник.

Незнакомый номер. Отлично, пусть будет сюрприз. Я не знаю, что у меня с силами, но простой человеческой радости в голос я всегда могу подмешать.

– Евгения Олеговна?

Евдокия Ольговна, если быть совсем честной. Но что с тебя, мирская, взять…

– Слушаю внимательно.

– Это лицей беспокоит. Вам сегодня надо подойти в учительскую, в половине первого.

Мне сегодня надо кофе купить. И не мешало бы маникюр сделать.

– А зачем?

– С вами хочет побеседовать Инна Павловна, – злорадно выпевает мобилочка.

– Да? А кто это?

По ту сторону телефона взяли и очень сильно изумились. Впали в ступор, как в анабиоз.

– Вообще-то, это классный руководитель вашей дочери. Третий месяц у нас учитесь, могли бы и знать…

У меня, вообще-то, жизнь как на подводной лодке: год за два, если не за девять. На борту этой лодки не было места для имени Анькиной классной дамы. Придется впихивать.

* * *

«…К 1 апреля 2009 года было проверено на наличие аргументов все попавшее в наше распоряжение личное имущество несовершеннолетней Собакиной Анны. Перечень предметов с подробной описью прилагается, см. стр. 4–11. Чего-либо напоминающего аргументы по внешним признакам или прямым функциям обнаружить не удалось.

На 1 апреля 2009 года рабочие способности Озерной Е. О. притуплены, состояние угнетенное. Собакина периодически экспериментирует со своими способностями, не всегда ставя об этом в известность своих опекунов».

* * *

Очень странно приходить в какую-нибудь контору родного участка не по работе, а по личным делам. Я вокруг Анюткиного лицея по ночам периодически кренделя выписываю. Он, конечно, весь из себя частный и ухоженный, как породистая псина, но проблемы-то там те же самые, что и в дворовой блохастой школе. Детские обиды гроздьями висят, чередуясь с учительской умотанностью. А вокруг все коллективным недосыпом поросло. И этой, железной дисциплиной…

Хорошей Смотровой в таком здании прибраться – это как полы на кухне помыть, работы на четверть часа. То есть скучно, лень и некогда. Но потом все-таки собираешься с духом и начинаешь наводить чистоту помыслов и порядок мыслей. И все так хорошо выходит, что самой приятно от сделанного. Если не принимать в расчет, что через день-другой все голубые мечты потихоньку выцветут, а прекрасные порывы поувядают. Последний раз я здесь убиралась в воскресенье в пять утра. Но сейчас все снова вздрюченные ходят, в растрепанных мыслях: и старшеклассники, завернувшие за угол покурить, и табунок родительниц на крылечке. В дверях учительской меня снабжают сухими казенными вопросами: «А вы к кому?», «А вы можете подождать за дверью?». Могу.

Вроде и цвет у стен другой, и планировка современная, и вообще кругом одна сплошная пластмасса. А все равно кажется, что сейчас из-за угла выпорхнет кто-то из родных смолянок (тех, что ушли в мир иной лет эдак семьдесят назад, а зачастую и пораньше). Смех-то у девочек один и тот же, в любые времена и в условиях любого политического и прочего курса. Всегда легкий и звонкий, апрельский. Очень хочется отозваться на него веселым эхом, выскочить навстречу, обняться, закружиться в секундном танце радости… «Душка моя! Сколько же мы не виделись? Сделай милость, не напоминай! Просто расскажи, как ты устроилась на том свете? Как у наших дела? А Завадская как? А Короткова? А задавака Кляйне? Вы там старушки или нет? Такие, как я вас помню?»

Только я и помню. Кроме меня – некому. Дай бог, если у дальних потомков фотокарточки сохранились. Те, на которых не разберешь, кто здесь юная прародительница, а кто – ее подружки. Вы все для них одинаково далеко. Одна я осталась. Но что делать, мадемуазель? Держите голову выше, спину ровнее, а нос по ветру. И пуговицу к плащу пришейте, раз заняться нечем. Она у вас, мадемуазель, качается, как маятник.

В коридоре напротив учительской стоят вполне пристойные банкетки. Но я по привычке ныкаюсь в ближайшем туалете. Пристраиваюсь на подоконнике, начинаю потрошить сумку. Нитки сами попались под руку. Они желтые, а плащ синий. Придется всю катушку взглядом перекрашивать. Иголка, естественно, при мне, но она рабочая, для ведьмовства. Такой иголкой пуговицы пришивать – это примерно как вскрывать скальпелем консервы. Вандализм в чистом виде! Ножницы тоже нашлись, те маникюрные, которые я сперла из Анькиной коробки. Острые, заразы! Опять до крови поранилась. Кое-как прилаживаю пуговицу и для надежности еще примагничиваю ее взглядом, чтобы больше не отлетала. Надо Аньке эту фишку показать: взрослая девочка, сама должна за гардеробом следить, заговаривать шмотки, чтобы им сносу не было!

В сортир вваливается какое-то мелкое дьявольское исчадие белобрысого окраса, мужского полу и лет десяти от роду. Оппаньки, это я хорошо зашла! У нас-то в Смольном мужских туалетов никогда не было, вот я табличку и не посмотрела. Совсем в маразм впадаю, не иначе! Торопливо кидаю все свои швейные принадлежности в магазинный пакет, к банке кофе, колготкам и прочей колбасе. Бормочу извинения и выкатываюсь наружу. К Аньке на продленку, что ли, зайти, посмотреть, как она там вообще?

– Добрый день. Мне нужна Аня Шереметьева. Она здесь?

– А у нас такой нету!

– Женька? – Анютка упирается локтями в парту, запорошенную альбомами, фломастерами, цветной бумагой и прочими тетрадями. На обложке – вверх ногами для меня – синеет аккуратная вязь учительского почерка. «…ученицы 2-го класса лицея „Вдохновение“ Собакиной Анны». У моего ребенка фамилия Марфы.

– Привет! – Я с любопытством разглядываю место Анькиного ежедневного заключения. Стены в цветах – нарисованных и настоящих, всунутых в подставки. На полу ковролин, на нем спиной ко мне сидит пацан, собирает модельку из яркого конструктора. В шкафу книжки, на полках поделки. В углу с потолка свисает телевизор, там беззвучно шебуршат персонажи старой советской сказки. На окнах – шторы, на шторах – розочки. Казарма, в общем, в цветочек. Вдоль окон вытянулись двумя короткими цепочками десять одноместных парт. За третьей в крайнем ряду и сидит моя Анька.