Вторая смена - Лариса Романовская

– Я не могу? Я могу!

– Пап, правда красиво?

Темка трясет башкой. У него в ушах звенеть начало, автоматически – оброк временной глухоты именно так срабатывает.

– Ну что, идем?

– Идем! – кивает нам настоящий шелковый бант на Анькиной макушке. Если заклятие вовремя не снять, то он так и будет торчать, словно приклеенный или прибитый.

Шварцевского ректора я вижу первый раз в его нынешней жизни. Совсем молоденький, чуть ли не ровесник Гуньки. Только не рыжий, а белобрысый. Язык сам поворачивается эдакую прелесть «Ванечкой» назвать, а приходится по субординации:

– Доброй ночи, Иван Алексеевич!

Он продолжает что-то строчить в большом блокноте, покусывая насаженный на макушку одноразовой ручки пластиковый колпачок. Рядом лежит еще одна ручка, из дорогих и статусных, тоже изгрызенная. Почерк у Ванечки Алексеевича корявый и старческий – недавно из спячки вернулся, пальцы еще не разработались. А у Темчика почерк размашистый, лихой. Привык договоры и приказы подписывать, теперь на автопилоте точно так же рукой ведет. А в ней, кстати, не «паркер» и не прочая пафосная требуха, а огрызок синего химического карандаша. И Темке от этого так тревожно, что он не сразу замечает, что его собственная лихая виньетка, выведенная на первом экземпляре, сама по себе проступает на второй и третьей копии.

Грифель у карандаша мокрый, жирный, а я его все равно обхватываю губами. Так скрепляют хорошие договоры – не кровью, а слюной. Тоже крепко держит.

«Озерная Е. О.». Завитушка выходит кривой и спутанной, повисает, как клочок волос на щербатой расческе. Все, поздняк метаться, я взяла на себя всю ответственность. Юркая секретаршина лапка выдергивает у меня бумагу – слишком быстро, так, что грифель цепляется. На всех трех экземплярах остается одинаковый синий штрих. Как тропинка в снежном поле.

Справа от меня мощно шевелится Темкино плечо. Слева торчит Анютка, кивает старорежимным бантом, тяжко дышит под грузом любопытства. По другую сторону стола свидетели – Спутник, Отладчик и Смотровая, рыжая Зинка, моя давняя приятельница. Последний раз мы с ней на Марфиной Казни виделись. Интересно, у Зизи мозгов хватит не спрашивать меня про Анюту?

– Готово? – интересуется ректор Ванечка, не отрываясь от своей писанины. – Ну хорошо. Господа, кто-нибудь желает чаю или кофе?

– Нет, спасибо. – Мы дружно грохочем стульями, свидетели остаются за столом. Зина машет мне пятерней – подожди за дверью, сейчас выйду, все обсудим.

– Папа, это все, да? – интересуется Анька, расправляя складки зря напяленного парадного платья. Темка недоуменно кивает, Анютка снова вздыхает. – Женька, а куда мы теперь?

– Домой спать. Тебе в школу рано, а мне вообще работать пора. Иди к машине, папа сейчас тебя отвезет и дома покормит.

Артем внимательно смотрит, как я шевелю губами. Потом берет Аньку за руку. Они молча уходят. Такое ощущение, что это Аня, а вовсе не я Темку в ученики взяла.

* * *

Нынешней ночью в институтском буфете выдался рекордный неурожай сосисок. Мы с Зинкой сосредоточенно гоняем чаи и кофе, закусывая их табачным дымом, светским трепом и ирисками «Золотой ключик». Начавшаяся пара разметала студентов по аудиториям и лабораторным закуткам, выволокла их на практические занятия в бывшем детсадовском дворике, очистила нам место для размышлений и разговоров. В буфете висит дымное облако тишины. К окнам прилипла ночь – и все тянется, тянется. Не хуже, чем моя ириска.

– Приезжаем, оцениваем обстановочку, начинаем координироваться. Туда-сюда провозились, час прошел, а собачки все не видно. – Зинка берет ложку и начинает гонять по своему стакану стаю мелких чаинок. – Причем, Дусенька, странное дело: призрака нет, но все его чуют. Такой, знаешь, запашок там специфический висит. Ни с чем не спутать, comprens?[5]

– Понимаю… – Я тщательно киваю головой, набитой мыслями средней степени тяжести.

О чем мы вообще? Зинка про своих практикантов толкует. Что-то они там сдавали, дежурство по району, что ли?

– И колбасой его даже приманивали – никакого толка. Провалился сквозь землю и сидит там. А рукой на него махнуть, как ты понимаешь, категорически нельзя. У мирских еще не паника, но уже слухи. И как нам тут быть, милая моя? Что прикажешь делать? – Зинка смотрит на меня хитрыми глазами. Знает ответ. А я в полном ступоре, не хуже, чем Зинкины практиканты. Пялюсь на дно своей кофейной чашки, будто хочу узреть там истину, а не мутные бессмысленные следы молотых зерен.

Мысли лениво складываются в условия задачи: спальный район, по которому, как у себя дома, ни с того ни с сего начинает разгуливать призрак собаки. Величиной примерно с танк или джип, как и полагается призракам. Пока мирские с псом не столкнутся, не ткнутся в его нежилую суть, как в паутину, призрак остается невидимым. А как только его кто-то заденет, чертова псина начнет материализоваться в воздухе и вызывать у мирских стресс и панику.

И кто же из московских Сторожевых усопшую собаченцию из могилы позвал и по какой именно холерной надобности? Вот в декабре Ленка, подружка моя, свою покойную кошку с того света вытащила, но ей это реально было нужно – Ленку тогда чуть не убили. Там не то что кошку, черта лысого помянешь. Главное, потом черта отправить на заслуженный отдых. В противном случае зверюга сама будет таять в воздухе, но постепенно, сперва хвост, потом лапы. Чем старше призрак – тем медленнее он растворяется. Собачку, судя по Зинкиному описанию, похоронили лет тридцать назад: она двое суток по дворам металась.

– В жизни не догадаешься, милочка, что мы сделали! Староста группы, Анохин Дима, весьма рафинированный юноша, срывает с себя ботинок, швыряет его в сугроб и кричит «Апорт!». И получилось! Шавка явилась как миленькая! Мы глазам не поверили, пока ботинок по воздуху не поплыл. Собачка им поиграла и Диме обратно отдала. Мы ее поблагодарили и отправили на покой. И кому такое в голову взбрело? Вызвать животное, поиграть и бросить! Это же не по-людски! Не по-мирски даже!

– Зинуля, а это когда было?

– Недели три назад, перед Днем всех влюбленных. В пятницу. У меня практиканты по средам и пятницам до конца семестра будут.

– А где? Тут под боком?

– Ну что ты! На улице Беллинсгаузена. Это северо-восток.

Улица Беллинсгаузена – длиннющая, километра в два. Ее поделили в свое время – четная сторона на Ленкином участке, а нечетная отошла к Марфе. То есть ко мне…

– Дусенька? – Зинаида ласково стучит ложкой о пустой стакан. Лучше бы взяла и мне по лбу врезала! – Тебе нехорошо?

Не то слово, как нехорошо. Курица слепая, ворона недоделанная! Кретинка, корова, бестолочь! В общем, много я себе могу ласковых слов сказать. А можно коротко: без-дар-ность. У меня дар, моя суть и смысл жизни, утекает куда-то. Шляясь по Беллинсгаузена туда-обратно, я какую-то дохлую шавку унюхать не смогла.

– Ты чего так расстроилась? Милая моя, это абсолютно нормально. Даже в обычной ситуации, пардон, устаешь с ними. А ты – тем более. Когда Витюша был маленьким – я тоже точно так же уставала.

Да на фига мне этот ваш материнский опыт сдался? Я не мать и никогда не смогу стать ею для Аньки. У меня не получится, Аньке этого не хочется.

– Зина, ты меня оглушить можешь? На пару минут.

– Конечно. – Зинаида удивленно приподнимает нарисованную бровь.

Ровный тупой шум, как от закипающего электрического чайника. Только он никогда не отключится. Я барабаню пальцами по столу, сперва медленно, потом с силой. Больно, а звука нет. Ладонью по столешнице, наотмашь. Зинка шевелит губами. На рыбу похожа. Освещение стало аквариумным, застоявшимся, подернутым илом. Ладонь болит, ложечка и чашка сдвинулись, на салфетке цветут кофейные пятна. А больше ничего. Двигаться сложнее, как под водой. Сразу встать из-за стола не получается. А он так машину водит, на работе сидит… Артем так живет. Только потому, что я за него это решила.

– Дуся? …рошо? Что с тобой… ой… – Шум в голове стихает.

За окном отчаянно скребутся ветки. В подсобке буфета воет сладкоголосая попсовая канарейка. По коридору шаги. С ума сойти, сколько всего я сейчас могу услышать!

– Спасибо большое, Зизи.

Я сливаюсь. Сыплю слова вперемешку. Рассказываю про исчезнувшие силы, про чужую ворону, влетевшую к скандальной семейке, про то, как я водку превращала в постное масло и томатный сок, как призрак Зинкин не смогла унюхать. Я жалуюсь и прошу совета, но при этом тщательно увожу разговор от топкого болота моей семейной жизни. Зинка талантливо охает, подавая реплики ловко и резко, как теннисист свои дежурные мячики. А потом пускается в интимный шепот:

– Скажи, а ты не в пикантном положении случайно? Когда я носила Витюшу, то дар точно так же себя вел. Мало того что токсикоз! Сто лет прошло, а до сих пор вспомнить страшно. Даже не сто, сто десять. Так ты не в положении?

Я в жопе. Это можно назвать пикантным положением?