Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

Оттепель задержала в селе на две недели. Семнадцатого, как вновь ударили морозы, да снега малость выпало, выехали в село Тайницкое. К двадцать первому декабря добрались лишь до Троице-Сергиева монастыря. Отметили память Святителя Петра, митрополита Московского, тщением которого пращур Иоанновский великий князь Иоанн Данилович Калита возвел на Москве церкву во имя Успения Пресвятой Богородицы. Митрополит Петр поддержал Калиту и перенес кафедру из Владимира в Москву. Добрый знак, верный момент выбран для великого почина. Царь поспешил в Александровскую. С дороги велел Юрьевым заворачивать коней обратно. Долго шептался с ними, отъехав в сторону. Бояре слушали, внимали. Качались высокие горлатные шапки.

Рождество отпраздновали словно поминки чьи-то. Иоанн на все дни затворился с подьячим, грамоты для Москвы правил. Заслушивал и снова правил. Оттачивал, словно топор, что должен обрушиться на Москву, рассечь ее по воле царской на две половины, поставить их одна против другой. В одной грамоте ярость, как смола кипела, с обидой великой перемешанная, другая слезами жгучими истекала от жалости к простому люду, по нужде оставшемуся без заступника пред Богом и басурманами.

Закончил править, в глазах потемнело. Вновь глянул Иоанн в бездну разверзнутую, в жуткую черноту пропасти, наполненной ныне яростью, злобой, муками и болью. Бессмысленными и беспощадными. Ничего живого там не было, лишь кости человечьи белели обглоданные, да скалились голые черепа. На дворе стоял январь лета 7073-го…

Велел воеводе Константину Поливанову с дьяками Путилой Михайловым и Андреем Васильевым везти грамоты в Москву. Первому - ту, что с гневной опалой, отдать митрополиту и боярам, вторым - другую, с милостью, посадским зачитать. Наступило самое страшное – ожидание. Иоанн исхудал, иссох сильно. Тенью бродил по палатам. Если б не мех шубы собольей под черным бархатом, не ферязь просторная поверх кафтана, все бы узрели, что кости торчат, яко жерди в заборе. Взор тлел в угольной черноте запавших глазниц. Скулы сильно выдавались, обтянутые серой кожей. Борода и волосы седели на глазах. Приказал выбрить голову начисто. Руки вытянул вперед, растопырил дрожащие персты, дрожали они прутиками беспомощными. Сжал кулаки изо всех сил, до ломоты в костяшках. Вот так лучше! Встряхнул себя, отогнал страхи. Вспомнил сказ о кесаре ромейском, что сказал «Жеребий брошен!» и речку перешел. Так и надобно. Сжать всего себя в кулак, ждать вестей. И молиться!

Митрополиту Афанасию и оставшимся в Москве боярам Поливанов зачитал первую грамоту со списком измен боярских, воеводских и всяких приказных людей:

- Кладу гнев свой и опалу на архиепископов и епископов и на архимандритов и на игуменов, и на бояр своих и на дворецкого и конюшего и на окольничих и на казначеев и на дьяков и на детей боярских и на всех приказных людей, ибо не токмо казну государеву тощили, но измены делали. Не хотя терпеть изменных дел множества, от великой жалости сердца мы оставили государство и поехали, куда Бог укажет нам путь.

Дьяки Путила Михайлов и Андрей Васильев народу московскому в тоже время иное зачитывали:

- Посадским, торговым людям, всем тяглым – православному крестьянству града Москвы, чтобы сумнения они себе никоторого не держали, гнева на них и опалы никоторой нет.

Все замерло. Закрылись лавки мастеровые, опустели приказы, обезлюдел торг, исчезли коробейники с лотошниками, на город опустилась дневная ночь, только что рогатками улицы не перегораживали. Но постепенно стали появляться прохожие, сперва одиночками, потом все больше и больше, словно капельки дождя сливались они в ручейки, перерастали в речки, выплеснувшись в мощный поток человеческого осознания – те, перед кем простой человек всю жизнь должен был ломать шапку, кланяться и падать на колени – бояре и сыны боярские, дьяки и подьячие, весь приказный люд – они прогневали царя так, что он оставил государство. А выходит, что посадский мужик и есть опора царя-батюшки. Как жить без него? Как овцы без пастыря? – недоумевали, рыдали, рвали рубахи на груди, срывали шапки и оземь, оземь.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- Пущай царь укажет нам, сами потребим изменников и лиходеев бояр! Царь – един владыка, Богом данный! – Орали на площади пред Кремлем, бушевали у подворья митрополичьего.

Владыка Афанасий спешно собирал собор, призывал думу боярскую к совету. А люди Захарьиных-Юрьевых будоражили посадских, вот-вот, громить начнут. Вспыхнул пожар московский, всколыхнулось иное пламя – то огнем горели души людские, горе превращало сердца в головешки. Токмо кровью боярской затушить можно. Уже раздавался на улицах, проникал за высокие тыны боярских подворий, стучался в окна Благовещенского собора, где собрались князья церкви и дума, грозный призыв: «Пущай царь нам укажет, а мы уж казним!»

Князь Мстиславский вид имел печальный, сокрушался, как все. Когда спросили, ответил со слезой в голосе:

- Един выход вижу – челом бить государю, молить вернуться!

Юрьевы поддержали:

- Без царя, яко без Бога. Верно князь Иван Федорович молвил – молить государя о милости надобно. – Да на окна посмотрели, чрез которые глас народа посадского доносился.

С этим все согласились. Владыка Афанасий хотел сам ехать, но порешили, что митрополит останется, а поедут иные: главными - Новгородский архиепископ Пимен и Чудовский архимандрит Левкий, с ними епископы - Ростовский Никандр, Суздальский Елевфрий, Рязанский Филофей, Крутицкий Матвей, архимандриты – Троицкий, Симоновский, Спасский, Андрониковский. От думы хотели послать князя Мстиславского и князя Ивана Дмитриевича Бельского с прочими боярами, но первый наотрез отказался, памятуя строгий царский наказ. Сослался на немощь. Прямо из собора и отправились. А за ними прочий люд московский увязался – челом бить государю и плакаться.

До слободы их не допустили. Остановила застава в трех верстах. Выдержав, отделили первосвященников и выборных бояр, на кого указал государь, сопроводили под крепкой сторожей в Александровскую, где и допустили к царю. Вошли трепеща. Сам вид двора ошеломил приехавших. Все, до единого, включая Иоанна, были в смирной одежде, несмотря на скоромные дни. Все в темном от сапог до шапок. На всех шубы под черным атласом, под шубами терлики атласа гвоздичного или вишневого поверх темных кафтанов, сапоги сафьяновые черные. Ни тебе золота-серебра на воротах, подолах и рукавах, ни жемчугов с каменьями.

Царь сам был лицом черен, как одежда его. Даже глаза потемнели, и свет в них не отражался. Шапка тафтяная черная на брови надвинута, рука крепко посох сжимает, острием в пол уперев. Кайтесь в грехах своих, просите милости и прощения царских, а он и Господь воздаст по делам вашим. Прозвучал приговор:

- Согласны взять царство, коль невозбранно казнить будем изменников смертью и опалой, лишением достояний, без докуки от соборов церковных и митрополита. В свой удел, нарекаемый опричниной, берем города Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев, Лихвин, Ярославец, Медынь, Суздаль, Шую, Галич, Юрьевец, Балахну, Вологду, Устюг, Старую Руссу, Каргополь, Вагу, волости московские и другие. Отбираем тысячу лутчих людей и даем им поместья в сих городах, а тамошних вотчинников и помещиков в иные места сводим. Не желаем жить в Кремле, посему повелеваем строить новые палаты за Неглинной, да оградить их высокой стеной каменной. Окромя сто тысяч рублей на наш подъем. Все прочие земли так и останутся земщиной, а главными боярами там будут князь Иван Мстиславский и князь Иван Бельский. Такова воля наша!

И все со слезами славили государеву милость…

- Где князь Иван Мстиславский? – Спросил невзначай, не обращая внимания на смирение прибывших.

Архиепископ Пимен Новгородский поспешил с ответом:

- Занемог боярин. В Москве остался он, государь.

Чуть заметная усмешка тронула пересохшие губы царя:

- Даст Бог поправится. Архиереев зовем Богоявление праздновать. С ними князя Ивана Дмитриевича Бельского. Прочим вернуться в Москву, дабы дела в приказах не стояли. Князю Ивану Федоровичу грамоту отпишем, она поможет спешно от немощи избавиться, он и проследит за Москвой, покуда мы туда не въедем.