Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

- Преклоняюсь пред мудростью твоей, государь! – Склонился в глубоком поклоне. – Токмо перст царский – свет Божий! – Высказался умиленно и подобострастно. И уже вдаль заглядывал – черкесов Темрюка при дворе перебить не в тягость, передушим, как котят. Свейскому королю урок и милость царская – равным признает. Горделивую полячку проучим. Выбьем спесь из братца ее, Сигизмунда. Велик, да еще как велик, наш государь! Без крови, одной бумагой, одной печатью ту бумагу скрепляющей, мало того, что мир наступит, так сколь крепостей, городов, земли сколь получим с припасами и мужиками!

- Все! Тебе, Данилыч, известна ныне воля наша царская. В Юрьев послов свейских, в Юрьев, к князю Михайле Яковлевичу!

Обрела, наконец, мысль царская образ зримый. Вот он, Иерусалим небесный – слобода Александровская! В ней будет расти обитель выстраданная, что градом Божьим станет. Отсюда благодать Божья и царская на земство снизойдет, души человечьи спасая. Так и объявил ближним своим – Мстиславскому, Вяземскому, Черкасскому, Басмановым да Юрьевым:

- Не царем, но игуменом буду! Объявлю свой удел - опричнину, от всего иного, земского. Оставлю Москву! – Иоанн замолчал, наслаждаясь растерянностью ближних, стоявших перед ним.

Князь Иван Мстиславский морщил лоб, пытаясь постичь умысел царский. Афанасий Вяземский, насупив брови, в пол уставился, словно там разгадку искал. Михайло Черкасский – кровь горячая, встрепенулся, блеснул глазами. Юрьевы просто молчали, в лице не изменившись. Басмановы, одинаково косматые, похожие друг на друга, лишь в масти отличия – отец чернявый с проседью серебряной, сын в рыжину больше, в упор смотрели на Иоанна, не раздумывая ни о чем, лишь ожидая какой указ последует, что делать, куда бежать, кого казнить, кого миловать, как лучше волю царскую исполнить!

- Все опричь земного – небесное. – Усмехнувшись краем рта, царь начал пояснения. – Царство мое уподоблю монастырю, дабы все в вере неразрывной пребывали, в братстве, но в страхе Божьем, яко и в милосердии Его! – Иоанн перекрестился, за ним и все присутствующие, а Басмановы добавили хором:

- Славится Господь наш в Троице святой и государь Иоанн Васильевич!

Мельком взглянул на них – не лукавят ли? Нет, смотрят широко распахнутыми глазами, словно псы верные в ожидании взмаха руки царственной – то ли кость швырнет, то ли загрызть кого велит, все едино. Верно, псы, не собаки. Пес хозяину верен, и смерть от руки господской примет и в клочья изменщиков - крамольщиков порвет. Такие и нужны. Метлой мести, клыками рвать мясо, челюстями кости сокрушать. Как Тимерлих – пес ангельский. В аду ли, в раю, в земстве повсюду нужны псы – братство иноческое, одной верой, одним уставом, одной кровью помазанное, загрызут и выметут крамолу. Встанет облаком Божьим новый Иерусалим с десницей карающей и милосердной – царской, ибо аз – помазанник Господа нашего. За все ответ един буду держать пред единым Создателем нашим.

- Тебе, князь Афанасий, тебе князь Михаил, и вам, Басмановы и Юрьевы, - Вяземский встрепенулся, поднял голову, глаза впились в лицо царя, но под острым взором вновь потупился. А этот, не мыслит ли чего? – мелькнула мысль у Иоанна, но князь посмотрел иначе, виновато, не смел, мол, так глядеть на повелителя. Царь успокоился. Басмановы по-прежнему пялились преданно. Юрьевы смотрели спокойно. Иоанн держал паузу, опустил взор долу, легонько постучал посохом об пол, продолжил, - вам набрать поручаю людей лутчих. С тысячу. Каждый поручится за другого. Лучше десять за одного. Выбрать самых верных, отдать боярину Алексею Даниловичу, он имена нам зачтет, самолично переберу, дабы не затесались крамольники лукавые. То будет наша братия, новоиерусалимская, безгрешная. По заслугам смотреть, не по месту! Слободу Александровскую рвами укрепить, стены бревенчатые в камень одеть до самых стрельниц. Ты, князь Афанасий, и ты, князь Михаил, в слободу отъедите. Все про нее сказанное – исполните. Но людишек перебрать первым наперво!

- Кои сроки дашь, государь? – Хрипло прозвучал осторожный вопрос Вяземского.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- Сроки? – Усмехнулся царь. – Думал, Афанасий, сорок сороков отпущу? – Вяземский вновь стушевался. Усмешка исчезла с лица Иоанна. – В декабре тронемся на богомолье, через Троицкий монастырь и Коломенское, а завершим его в слободе. Там и станем главой новой Руси, нового Израиля. Дело сие с великой молитвы и поста рождественского зачнем. Яко Христос, - царь перекрестился, за ним и все остальные, - в яслях родился, тако и мы родимся в слободе, явим себя народу православному.

- Вам, Захарьины, - кивнул двоюродным братьям Юрьевым , - велю всю казну, весь двор к отъезду готовить. Из церквей забрать образа почитаемые. В канун, - пояснил, - о том, мы объявим особо. Волей царской брать! – Добавил твердо, заметив сомнение в глазах боярских.

Закивали головами согласно – все исполним! Один Мстиславский стоял неподвижно, так и не понимая до конца, что умыслил государь. Растерянность князя не укрылась от царя.

- Что, Иван, молчишь? Мыслишь, забыл о тебе? – Иоанн смотрел без улыбки, но приветливо.

- Твоя, государь, ноша самая тяжкая. Тебе обо всех нас, грешных, помнить, думать, вразумлять. – отозвался Мстиславский.

- Верно молвил, князь. – Царь кивнул головой. – Наша власть превыше священнической, ей одной ответ держать за грехи общие, оттого мой венец – шапка Мономаха тяжелей кедра ливанского из коего крест Спасителя сколотили, из коего посох сей, - постучал железным концом по полу, - сделан. Грехи наши тяжелее, ибо зло это, а зло всегда добро перевесит. Добро же – вера наша, страх Божий, страх царский. Подул ветерок, унес страхи, с ними и вера улетучилась. Что осталось? Ядра каменные грехов к земле прижали, цепи ноги опутали, потянули в узилище адово. Страх чрез плоть вернуть надобно. Потому что ядра, да цепи те, сиречь грехи человечьи, не на плоти обретаются. Плоть она глупая, безумствует, пороками, изменами, крамолой душу развращая. Чтоб до души добраться, сорвать тяжесть каменную, терзать плоть человечью будем. Страх, яко посох, аль поводырь слепца, поможет идти по жизни к истине веры. Мы будем поводырями и судьями в едином лице.

Царь оставил посох, прислонив к подлокотнику трона, поднялся, легко спустился вниз к Мстиславскому, одну руку положил на плечо князю, другой на пол показал.

- Вот, где мы ныне! На земле. То земщина наша, - ткнул сперва себя в грудь, потом указал на Басмановых с Юрьевыми и Вяземского с Черкасским, перечислил, - царь, бояре со своим местничеством, дрязгами, крамолой, с ними дети боярские, архиереи, игумены, священство с иноками. Тут же и все прочие – торговые люди, вои, крестьянство, казаки, холопы, бабы и ребятишки. – Снова о себе вспомнил, повторил. – И царь? Где царь-то, Ваня?

Мстиславский замешкался с ответом, переводил глаза то на государя, то на опустевший трон.

- Вот-вот, - закивал царь головой, поймав движение глаз боярина, - пусто там, куда поглядываешь. Надобно, дабы земщина осталась там, где стоим, а выше, – отпустил плечо Мстиславского, шагнул обратно, на степень поднялся, - братия новая обретаться будет, опричь земских, над ней, взлетел к трону, - царь – игумен. По сему, государство наше, - Иоанн подхватил посох, взмахнул им, отсекая черту невидимую, - поделим, земли перемешаем, от мест родовых кого нужно оторвем в казну нашу, в свой удел, одарим верных. Всю крамолу земщине оставим, ей же и опалу объявим, после снимем по заслугам, да безгрешности. Оставшихся же крамольников выгрызем. Понял ныне, Иван Федорович?

Мстиславский качнул головой.

- Все в земщине останется, как прежде. – Продолжил царь. – Дума, бояре, войско, митрополит… и ты, Ваня, там останешься. – Закончил торжествующе.

- За что немилость такая, государь? – Пробормотал князь побелевшими губами. Мстиславский изменился лицом, медленно опустился на колени. Афанасий Вяземский с Алексеем Даниловичем, Юрьевы смотрели безучастно, младший Федор Басманов ухмыльнулся, князь Михаил Черкасский удивленно мотнул головой.