Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

Как весна на лето повернула, стал отходить от поста молитвенного себе же назначенного. Неожиданно замерзать начал, холод палатный пробирал до мозга костей. И до того откуда-то задувало, из дверей ли, из окна, плохо заделанного на зиму, но царь не замечал холодного дыхания ветров. А тут, как весеннее солнце пригрело, по обыкновению топить стали через день, больше для очищения застоявшегося, прелого воздуха. За зиму скопилось много запахов – от лука с чесноком до мехов залежалых.

Обнаружив остывающую печь, прошипел зло:

- Дров царю жалеете, ироды? Заморозить удумали?

Испугались до смерти, расстарались. Истопники, сыны боярские, отталкивая друг друга, непрерывно запихивали в ненасытную топку все новые и новые поленья. Теперь, казалось, что не дрова, а сама печь потрескивала от жара.

Царь прижимался спиной, чувствовал сквозь мех шубы, как тепло проникает в плоть, растекается по жилам ощущением добра, надежности, защиты, словно обнял и согрел кто-то ласковый, нежный, сильный. Когда пробивал пот, жар выступал бисером капель на лбу и румянцем на щеках, поворачивался лицом к печи, пристально разглядывал в мерцающих сумерках расписные изразцы. Отблески свечей заставляли двигаться персонажей рисунков. Люди охотились на зверье, преследовали, настигали, те защищались или смирялись с предрешенной участью. Как на ладони были видны все уловки и хитрости ловчих. Но положение менялось. Теперь загнанные животные в ярости нападали на охотников, не взирая на рогатины и стрелы, с неба камнем падали вниз соколы, целясь острыми клювами и когтями в голову, и те, кто возомнил себя ловчими, да сокольниками в страхе разбегались в разные стороны. Добро и зло перемешивалось, и было непонятно, где одно, где другое. Иоанн видел все мелочи – оскал клыков, пену бешенства, остроту когтей и клювов, страх в глазах преследуемых. Крови не было - сюжеты изразцов обрывались, словно не досказанная сказка, как недопетая песня. Это раздражало и одновременно смешило царя.

- Людишки…, - усмехался недобро, - ничего-то до конца довести не можете. Ловчие, да сокольники и не заметили, как сами стали дичью. Отчего ж? Оттого, что без царя живете, без страха Божьего.

Летом, словно очнувшись, одним словом вздыбил весь двор. Ехал молча впереди, окруженный рындами и поддатнями , да ближними лутчими людьми – другом детства князем Иваном Мстиславским, братом царицы князем Михаилом Черкасским, князем Афанасием Долгим-Вяземским, боярином Алексеем Даниловичем Басмановым-Плещеевым с сыном Федором, сродственниками покойной Анастасии двоюродными братьями Захарьевыми-Юрьевыми Никитой да Василием . Позади теснились возки с царицей и царевичами, митрополитом, боярами, дьяками, шагали стрельцы, мерно покачиваясь под тяжестью бердышей, за ними тащились обозы дворовые, да военные. Сперва в Никитский Переяславский монастырь направились, освящать собор. На заутрене и литургии Иоанн пел на клиросе. После приказал в Троицкую обитель везти, задумал мощам Св. Сергия Радонежского поклониться для помощи, милости и устроению его царскому державству великой Руси. У мощей приказывал подолгу оставлять в уединении, допуская прочих лишь на службы церковные. На людях в глубоких поклонах, на коленях ли пред святыми иконами все косил глазами по сторонам. Измена! Везде одна измена! Была Адашева, Сильвестрова, Курбского, а ныне чья? Старицкие, Шуйские, Бельские – не лучше. Никому верить нельзя! Царский взгляд ловили, замирали в страхе, отводили глаза, словно скрыть что хотели. Что скрыть? Измену? Насмешку? Или просто страх?

Из Троицкого в Спасо-Андронников, после в Иосифо-Волоколамский монастырь, метался, словно заранее искупая будущие великие грехи.

Прошлой зимой, как удачно все складывалось. Полоцк взяли, а после… после одни смерти – брат Юрий, младенец царевич Василий, что родила Мария Темрюковна, за ними владыка Макарий… Литовцев не удержали под Улой, князь Петр Шуйский пал на поле брани… Кругом измена боярская – Репнин, Кашин, Овчинин, Шереметев! Велел казнить! По смерти Макария указал собору поставить в митрополиты Афанасия, бывшего протопопа Благовещенского, клобук белый ему дозволил носить, а он… первым делом за бояр, в делах изменных замешанных, заступаться вздумал. Тут и Курбский в бега на Литву подался!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Обида на Курбского особо донимала. Ладно, эти, Сильвестр с Адашевым, из праха поднятые, прахом и остались, хоть в мыслях, хоть в деяниях, суть одна. Но ты-то, князь! Сбежал к латинянам. Не токмо царя своего, но и веру продал за серебряники ягеллоновские! Трусливее раба своего, с коим письмо отправил. Тот смерть принял честную, оставшись верным своему господину, его же от бесчестья по-глупому недомыслию спасая. Видно, лжива была твоя храбрость, князь, что сказывали под Казанью ты явил. Трус, бросивший женку с дитем малым, раба на смерть вместо себя пославший. Нет, неспроста ты, Андрей, яро отговаривал меня на Литву идти, ибо задолго умыслил измену свою.

После монастырей объехал тюрьмы, сопровождаемый Басаргой Леонтьевым, в чьем ведении все московские темницы были. По списку, поданному Разбойным приказом велел отпустить душегубов и воров. Зачем? Задобрить Господа милостью к падшим? Дабы прощенные возносили молитвы за него? Вспомнились слова Спасителя сказанные татю распятому с ним: «Истинно говорю, сего дня будешь со мною в раю!» Устыдился подобного.

Царь возвращался в Москву, заглядывал в Грановитую палату. На трон не садился, шагал из угла в угол, мерил бесконечными часами. Ступал бесшумно, лишь посох гулко ударялся о каменный пол, следуя за биением царского сердца. Гневается? В думах? В тревогах? Измену ищет? Крамолу? Чего ждать? – терялись все в догадках. Из Кремля слухи расползались по Москве, а из нее вместе с гонцами, воинскими командами, крестьянскими обозами дальше по всем дорогам и весям Московии. Замерла Россия. Не пиров, ни приемов посольских, словно пост неурочный наступил.

С каждым шагом царское слово в пол впечатывалось, спор бесконечный продолжая:

- Сами благочестие нарушили! На державу, данную мне Богом, покусились! Возомнили будто мудрость ваша превыше моей, самим Господом Богом с помазанием Божьем врученной. Уподобились бесноватым, Божий суд править решили, яко собаки последние. Противны вы стали мне, Богу, святым и преподобным. Яко святые страдали от бесов, так и я терпел от вас. Сказано апостолом: «К одним будьте милостливы, отличая их, других страхом спасайте!» Сам апостол речет спасать и образумлять страхом! Чрез страх обращу людей к истине, дабы познали единого истинного Бога, в Троице славимого, а с Ним и данного Богом государя!

Видел, хоть и помнить не мог, ибо в бреду горячечном метался, а ныне предстало будто наяву, (со слов верных Захарьевых-Юрьевых – родни Анастасии), как толпились в опочивальне царской крамольники, шептались, трясли гривами, да бородами сивыми, переглядывались, морды кривили, мол, не хотим малолетнего царевича на царство. Князь Андрей Старицкий со своей ведьмой матерью вовсе затаился, своих детей боярских жаловать принялся. К нему бегали, челом били, крест целовали на верность, коль не станет государя Иоанна Васильевича. Наяву видел сейчас, как выползали жужелицами из опочивальни, а дальше бегом, бегом, подобрав длинные полы шуб своих, на подворье Старицкое и мигом обратно – жив ли еще государь, не отдал ли Богу душу. Собаки! Как приходить стал в себя, так все возвернулись. И Андрей Старицкий с ними… Господь внял моим молитвам, рассудил верно – нельзя царство на младенца с матерью оставлять. В распрях Русь погрязнет, раздерут на уделы, все завоеванное кровью христианской агарянам возвернется, крымчакам на разграбление. Мятежный Новгород вновь о вольностях вспомнит, а тут и свеи, и поляки, и немцы и литва… Где слабовольному Старицкому справится, даром, что Рюрикович, да не тот! Погодьте, придет время, всем воздам по делам вашим, по изменам, да крамолам, за шатание, за неверие. Живите покуда милостью Божьей, да моей.

Прервав хождение, останавливался у окна. Сквозь цветное стекло проникал будничный свет, а вместе с ним и наружные звуки: скрип колес, цокот копыт по булыжной мостовой, лошадиное ржанье и всхрапы, брань челяди, окрики стражников, бряцание оружием. Внезапно царь ощутил тоску одиночества. Она давила, как низкое небо, затянутое свинцовыми дождевыми облаками безысходности.