Камень на шее. Мой золотой Иерусалим - Маргарет Дрэббл

Думаю, каждая женщина к концу первой беременности начинает трусить. Не помню, очень ли трусила я, ведь одна из коварных шуток природы в том и заключается, что после родов мгновенно забываешь обо всех страхах и страданиях, по-видимому, для того, чтобы легкомысленно отважиться на новую беременность. По прихоти той же коварной природы мы стараемся всеми силами охранять нерожденное дитя, даже если оно нежеланное и лучше бы ему вовсе не рождаться. Мое дитя, меж тем, само делало попытки не родиться, правда, слабые и мало продуманные. Однажды я была на вечеринке у подруги, а выйдя от нее, поскользнулась на лестнице. Будь я в нормальном состоянии, я, пытаясь сохранить равновесие, конечно, рухнула бы, но тут я мертвой хваткой вцепилась в перила и повисла да них, благодаря чему отделалась лишь подвернутой лодыжкой. Словом, сама того не желая, я уже забыла, как трусила, когда ждала родов, и теперь мне кажется, что это было давным-давно и совершенно неинтересно. А трусила я отчасти из-за своего полного невежества, так как старательно избегала знакомства с пугающей меня темой и, шарахалась от всевозможных групп, занимавшихся подготовкой к естественным родам, отмахивалась от научно-познавательных фильмов, посвященных разрешению от бремени, от таблиц со всякими рекомендациями. Я была убеждена: стоит мне начать готовиться к естественным родам, и мои окажутся столь чудовищно неестественными, каких еще свет не видел. Не следует искушать судьбу, говорила я себе, лучше приготовиться к худшему, чему быть, того не миновать.

А вот вечер перед родами я помню как раз прекрасно. Ребенку надлежало появиться на свет еще через неделю, поэтому я чувствовала себя относительно спокойно. В половине девятого, сварив себе два яйца, я, взяв их с собой, отправилась в гостиную, чтобы прочесть оставшуюся в машинке очередную страницу моей диссертации. Но когда я открыла машинку, глазам моим представились отнюдь не рассуждения о месте иронии в поэмах Драйтона[27], а нечто совсем неожиданное и написанное вовсе не мной. Срезав верхушки с яиц, я принялась читать, предположив, и совершенно справедливо, что это — работа Лидии, которая в последние недели как раз жаловалась, что ее машинка вышла из строя. Действительно, страничка была напечатана Лидией. Это оказался кусок из ее нового романа, она начала писать его вскоре после того, как переехала ко мне, и более или менее регулярно трудилась над ним все это время. Словно завороженная, я с беспокойством вчитывалась в забытый лист: рассказ велся от первого лица — от лица девушки, собиравшейся родить незаконного ребенка. Дочитав страницу, я отодвинула яйца и пошла в спальню Лидии искать продолжение. Листы кучей валялись у ее постели, я взяла их в охапку, вернулась в гостиную на диван и углубилась в чтение.

Не отрываясь, я прочла все до конца, вернее, все, что нашла — роман был неокончен. Он являл собой не что иное, как историю моей жизни, местами слегка измененную, причем некоторые изменения были продиктованы весьма любопытными предположениями, не имеющими ничего общего с действительностью. Лидия, например, явно считала отцом моего ребенка Джо Харта, его портрет в романе был остроумно выписан, но тщательно завуалирован. В одной из захватывающих сцен героиня, то бишь я, отчаянно ссорилась с героем и покидала его навсегда. Мотивы, побудившие эту особу к такому шагу, показались мне несколько надуманными: по-видимому, она обнаружила, что герой продолжает спать со своей обманутой женой; героиня, в отличие от меня, имела счастье быть с ней знакомой. Это открытие до того ее взбесило, что она решила порвать с Джо и отказаться от его материальной поддержки, а сама ведь отважилась завести младенца только потому, что рассчитывала воспитывать его в союзе с тем, кому полагалось изображать собой Джо. Лично я понятия не имею, что такое ревность, скорей, наоборот, всегда страдаю от противоположного чувства, если только таковое существует. Тем не менее, хотя теория о ревности героини и казалась мне притянутой за уши, в какой-то мере она оправдывала ее поведение; я с удовольствием представила себе, как терзалась Лидия, живя рядом со мной, как ломала голову, стараясь понять, почему я решила рожать ребенка и не пытаюсь от него избавиться. По ее собственным словам, она в аналогичной ситуации оказалась неумехой, но, видно, нам трудно допустить, что другие в подобных делах могут смыслить так же мало. Читая начало, я находилась под приятным впечатлением, что мой портрет получился весьма лестным — независимая, волевая, с большим опытом и дока в вопросах секса. Привлекательная девушка, думала я, но потом, когда я перешла к следующим главам, в душе у меня зародились сомнения. Героиня, как и я, занималась научной работой, к чему Лидия, оказывается, питала глубочайшее презрение. Она придумала для меня совершенно немыслимую и никчемную тему — в романе я изучала не кого иного, как злополучного Генрисона. Я вспомнила, что довольно подробно рассказывала Лидии о моем индийце и мы вместе потешались над ним. Впрочем, мне не следовало возмущаться — я ведь и сама всегда понимала, что если не считать Шекспира, все елизаветинские поэты в какой-то мере предмет роскоши, чего не скажешь о романистах девятнадцатого века или о плодовитых поэтах Августовского века[28]. Горячий протест вызвало у меня в романе другое — весьма хитроумные намеки Лидии на то, что увлечение ее героини, то есть мое, литературоведческими поисками и находками — не что иное, как бегство от действительности — попытка спрятаться от неудач в личной жизни и от реальности вообще. Лидия нарисовала весьма впечатляющую картину этакой академической башни из слоновой кости. Как только с ученой героиней случалось что-нибудь неприятное — а на протяжении десяти глав это случалось непрерывно, — она сразу же хватала свои книжки, как другие хватают бутылку джина, и забиралась в постель или в Британский музей. В романе подробно излагался спор о взглядах на жизнь между героиней и ее подругой, олицетворявшей, судя по всему, честность, жизнестойкость, соответствие современным требованиям и прочие положительные качества. Не будучи слишком злобной, я не заподозрила в этой подруге автопортрет самой Лидии хотя бы потому, что таких вообще не бывает. Она обвиняла героиню, то есть меня, в помешательстве на головоломках — выпад, который, учитывая все обстоятельства, показался мне довольно подлым. Сама же она расходовала свою энергию на такие жизненно важные занятия, как работа в театральном баре, сотрудничество в каком-то журнале и роман с телережиссером.

Короче говоря, к тому времени, как я кончила читать, я была и огорчена и рассержена. Подобный взгляд на научную работу казался мне несправедливым. Я не могла объяснить, в чем ее ценность, но именно поэтому не сомневалась в своей правоте: ценность науки — истина, не нуждающаяся в доказательствах. Умение вести научные исследования — искусство, и этим искусством я владела хорошо, но даже если не признавать за научной работой других достоинств, кроме этого, все равно заниматься ею стоит. А уж для чего это нужно мне — как бегство от действительности или по иной причине — вопрос другой и, как мне думалось, к делу не относится. Работа моя, я ее выполняю, и нечего ломать голову, зачем. Как прекрасно сказал Вольтер: «Il faut cultiver notre jardin»[29].

Нападки Лидии на мой образ жизни меня рассердили, однако еще больше я возмутилась тем, что она, живя бесплатно в моей квартире, потихоньку, не говоря ни слова, сочиняет про меня всякую чушь. Как-то Лидия сама сравнила себя с пауком, черпающим творческий материал из собственных внутренностей — образ не слишком свежий, но то, чем пробавлялась она, живя у меня в доме, представлялось мне куда более паразитическим способом существования.

Перечитав отдельные пассажи, я снова сложила всю груду листов у кровати Лидии, присовокупив к ним ту страницу, которую обнаружила в своей машинке — я не собиралась объясняться с Лидией, но подумала, что, может быть, она сообразит, откуда эта страница взялась, пусть тогда помучается, прикидывая грозящие ей последствия. Потом я вернулась в гостиную, села у камина, включила приемник и попала как раз на Джорджа, он сообщал о концертах, которые состоятся в будущее воскресенье. Как странно, подумала я, что на Клэр в магазине я наткнулась, а вот Джордж за последние восемь месяцев ни разу не попался мне на глаза. Когда он кончил читать объявления, я выключила приемник, потому что мои мысли все время возвращались к Лидии, хотя гнев уже несколько утих. В конце концов, размышляла я, в последнее время она мне очень помогает, ходит в магазины, приносит тяжелые покупки, иногда даже, на несколько минут берется за пылесос и более того — через кого-то из своих друзей нашла женщину, которая вызвалась дважды в неделю сидеть с ребенком и отпускать меня, когда я смогу выходить. Честно говоря, недавно я даже начала подумывать, что, несмотря на странное положение с платой за квартиру, становлюсь должницей Лидии, но обнаруженные мной страницы доказывают обратное — я по-прежнему остаюсь донором, а она — реципиентом, как при переливании крови. Теперь она зависит от меня больше, чем когда-нибудь, ведь на мне она зарабатывает свой хлеб! Не подумайте только, что у меня это вызывало досаду. Наоборот, посмотрев на наши отношения под этим углом, я сразу почувствовала себя гораздо лучше, ибо мне стало ясно, что они основаны на взаимной выгоде. Придя к такому заключению, я решила лечь спать, поднялась и ощутила резкую боль в спине.