Камень на шее. Мой золотой Иерусалим - Маргарет Дрэббл

Богатство ужасно портит людей, но бедняжка Клэр даже и богатой не была. Она могла похвастаться лишь благородным происхождением, доставшимся ей по наследству, да светским тоном. Я все время говорю «бедняжка Клэр», потому что она — несчастливая женщина, но ведь и я — несчастливая, значит, она тоже с полным правом может называть меня «бедняжка Розамунд». Меня мучает, почему я не способна ни к чему относиться по-человечески, ведь должно же мне что-то просто нравиться или не нравиться, одних я должна любить, других ненавидеть, но нет — я оцениваю все только с точки зрения невиновности, вины и справедливости! Уж не родителей ли моих нужно благодарить за это? Их и никого другого! Жизнь несправедлива — вот что усваивала я, поглощая кукурузные хлопья, когда мы всей семьей жили еще в Пэтни. Несправедлива в каждом своем проявлении, на каждом шагу, в любом разрезе, и те, кто, подобно моим родителям, пытается эту несправедливость устранить, обречены на поражение. Но когда я горячо, аргументированно, даже впадая в трагизм, пробовала, жуя все те же хлопья, высказать отцу с матерью эту убежденность, иногда доходя чуть ли не до слез от их наивности и идеализма, они снисходительно улыбались и отвечали:

— Конечно, детка, по части неравенства в уме и красоте мы никому помочь не можем, но из этого не следует, что нужно сидеть сложа руки и не пытаться ликвидировать экономическое неравенство, правда?

Конечно, с обычной точки зрения сами мы были достаточно богаты, хотя больших денег в семье никогда не водилось, не то что в семьях девушек, с которыми я позднее познакомилась в Кембридже; не то, что у Роджера. Да даже Джо, достигший всего сам, жил много богаче нас. Тем не менее, мы были вполне обеспечены. Родители непрестанно ворчали насчет вреда денег, но без денег не сидели. Мне понадобилось очень много времени, чтобы выработать собственные экономические взгляды. Вероятно, моя беспомощность в этом вопросе объяснялась несуразностью полученного мной воспитания: ведь меня приучили верить, будто бедность — это добродетель, хотя сама-то я бедной не была! Я училась в прекрасной государственной школе. Однако и там выглядела белой вороной, ибо у меня у единственной отец с матерью голосовали за лейбористов, будучи при этом самыми известными и самыми состоятельными среди других родителей. Я понимала, что все у нас было шиворот-навыворот, и меня это очень смущало. Хорошо помню, как я пыталась по крохам составить себе представление об окружающем мире, как накапливала сведения об образе жизни других людей. Один случай, происшедший со мной в то время, стал для меня своего рода вехой. Мне было тогда лет восемь, а Беатрис, соответственно, на два года больше, нас отправили гулять в сад в сопровождении то ли няньки, то ли горничной — затрудняюсь определить ее статус.

Это была девица лет восемнадцати, на редкость бестолковая, как, впрочем, все остальные, кто служил у нас в доме. Она всегда водила нас в один и тот же сад, поскольку у нее был роман с тамошним садовником. О романе мы знали, так как она сама нам о нем рассказывала. Она вообще рассказывала нам ужасающие вещи. Но нас этот роман вполне устраивал, потому что мы могли свободно предаваться своим увлечениям, а наши головы тогда были заняты только одним — рыбной ловлей. Вооружившись банкой из-под джема и сачком, мы ловили мальков и головастиков — это было захватывающее занятие.

В тот день мы с Беатрис оставили хихикающую Марлин с ее дружком садовником в кустах и устремились к пруду — в облюбованный нами грязный уголок. Обычно там никого не бывало, но на этот раз наше место оказалось занято какими-то мальчиками. Уже не раз подвергаясь насмешкам уличных мальчишек, мы подозрительно пригляделись к ним, но они были увлечены своим делом, так что мы спокойно закинули свои удочки. В этот день нам необычайно повезло — мы поймали потрясающую колюшку — крупную, голубовато-розовую, и, увидев добычу, разразились такими криками восторга, что мальчики бросили свои занятия и подошли к нам. Они со знанием дела осмотрели бьющуюся в банке рыбешку, расспросили, как мы ее выловили, и посоветовали прикрыть банку.

— А то знаете, как они скачут! — сказал один из них. — Что твой лосось!

Потом мы все вчетвером пытались поймать еще одну такую же особь, и мальчики рассказали нам, что в прошлом году несколько месяцев держали у себя колюшку-самку в ведре.

— Зимой мы ее выпустили, — сказали они. — Принесли сюда и пустили в пруд. Боялись, что в ведре она замерзнет.

Такая несвойственная обычным мальчикам чувствительность произвела на нас с Беатрис впечатление, видно, мальчики были хорошие. Они вполне могли принадлежать к среднему классу, как и мы, и одеты были в такие же изрядно замызганные брюки, свитера и сандалии. А в произношении мы тогда не разбирались. Мы очень весело продолжали рыбную ловлю вчетвером, хотя колюшка нам больше не попадалась, удалось поймать лишь пару уклеек. Спустя час нас навестила компания уток, и Беатрис вспомнила, что дома нас снабдили для них хлебными корками. Она вытащила бумажный пакет и начала швырять хлеб в воду, но утки — раскормленные и сытые — не проявили к угощению интереса. Совсем иначе повели себя мальчики: когда утки изучили и отвергли два брошенных им куска, младший из братьев, трогательно напоминавший мальчиков с иллюстраций в книжках Ричмела Кромптона[26], сказал:

— А мне можно кусочек?

Беатрис вручила ему пакет, и оба брата принялись уписывать корки. Мы не удивились — нам в школе доводилось поедать еще и не то, и продолжали удить. Однако через пять минут раздался голос звавшей нас Марлин. Ей не было нас видно, мы сидели, пригнувшись, на узкой полоске грязного берега, скрытой от глаз убогими, черными от копоти кустиками лавра. Застонав, мы обменялись своими детскими шуточками насчет ее шашней с Диком.

— А разве это не ваша мать? — спросил старший мальчик в то время, как Марлин продолжала нас звать, правда, без особой настойчивости.

— Нет, что ты! — содрогнулась я от одной мысли, что Марлин может быть чьей-то матерью. — Нет, это наша служанка! — в те дни это слово еще было в употреблении даже в нашей семье, и я произнесла его, не задумываясь, не то что сейчас, когда пишу эти строки.

Мое объяснение потрясло мальчиков, и один из них воскликнул:

— Ого! Выходит, вы богачи!

Только это он и сказал. Но мы с Беатрис сразу оценили ситуацию и в тревоге переглянулись, готовые пуститься в бегство, пригибаясь под градом летящих в нас камней. Однако обошлось без камней. И мы принялись горячо заверять мальчиков, что вовсе мы не богачи. Беатрис и я на самом деле не считали себя богатыми, ведь мы были куда беднее, чем большинство наших подруг — дочек бизнесменов, например, и им подобных, но мы понимали, что решили братья, и перепугались. Правда, мальчики ничего против нас не имели, им с нами было интересно, мы им понравились. Как мог бы сказать Бернард Шоу: «Будучи бедняками, они достойно несли свою недостойность». Славные, хорошие, воспитанные мальчики. А вот мы-то с Беатрис отнюдь не чувствовали себя достойными — мы не заслуживали их интереса, им следовало нас презирать. Преисполненные благодарности за их благодушие, мы поспешно рассказали им о Марлин и ее дружке и поторопились распрощаться.

— Может, еще придете? — спросили братья.

Но мы-то знали, что не придем. Одного такого часа хватит на всю жизнь. Потом я часто вспоминала, как мальчики поедали наши хлебные корки: не жадно, не давясь, но тем не менее быстро и с удовольствием. А я ни о чем сразу не догадалась! Вот тогда-то я и почувствовала, что впредь должна буду догадываться обо всех таких различиях сразу.

С тех пор прошло порядочно лет. И вот совсем недавно я несколько дней гостила у Беатрис. Тогда у нее было еще только двое детей — старшему исполнилось четыре, младшей — три. Племянники мне нравились, хотя и казались существами загадочными. Я гуляла с ними, водила их собирать черную смородину — дело было осенью. Научно-исследовательская станция, где работал Хэллам, располагалась на холме, и мне помнится, что с его вершины вся окружающая местность выглядела опаленной, выцветшей, серебристой, поля покрывала бледная стерня, и, куда ни глянь, нигде ни одного яркого пятна. Семейство Беатрис жило в маленьком, напоминавшем военный лагерь поселке, который состоял из выстроенных на скорую руку домов. Дом Беатрис — самый приличный из всех — был удобный внутри и весьма непрезентабельный снаружи. Помнится, в воскресенье мы с Беатрис и Хэлламом сидели в гостиной среди разбросанных повсюду помятых воскресных газет, усталые и несколько осоловевшие после ленча, как вдруг из сада, где играли дети, до нас донеслись громкие вопли. Беатрис нехотя поднялась и подошла к окну.

— О, Боже! — обреченно простонала она. — Опять! — и сердито вышла из дому через заднюю дверь.

Я тоже встала и заняла позицию у окна; мне было видно, как сестра появилась у калитки, отцепила от нее двух своих отпрысков и гневно обратилась к маленькой девочке, висевшей на заборе с другой стороны: