Дневник немецкого солдата - Пауль Кёрнер-Шрадер

Время бежит безостановочно, словно перекаты артиллерийского грома. Начало октября, а холодно, как зимой. Снег лег на леса и поля, белой пеленой покрыл руины. Но это не свадебный или праздничный наряд, это саван. Кругом горе, кровь, смерть.

Раненых везут со всех направлений на санях, на телегах, на грузовиках, на санитарных машинах и, разумеется, по железной дороге. По железной дороге их доставляют сразу сотнями. Всех надо осмотреть, перевязать и отправить в тыл.

А теперь прибавился еще один сборный пункт — на фронтовом аэродроме. Там командует Густав Рейнике. Утром он отправляется туда с тремя санитарами и возвращается только к ночи.

Несколько соединений вермахта попали в окружение возле Сухиничей, Красная Армия устроила им там котел. Связь и снабжение — только самолетами. Специальная эскадрилья доставляет туда оружие, патроны, продовольствие и пополнение. Обратно самолеты возвращаются либо с ранеными, либо порожняком.

Появились первые обмороженные, хотя зима только начинается. Мы то и дело вскрываем у таких больных огромные волдыри. Перевязочных материалов не хватает. При перевязке обмороженных пользуемся бумагой. В эвакогоспитале такая вонь, точно здесь дубильная мастерская. Снова санитары не имеют ни минуты отдыха.

О покое вообще не приходилось говорить. Мы остались без воды. Партизаны взорвали водопровод. Воду носили из ближайшей речки — ведрами.

Мне не терпелось снова сходить в лесные домики, но почему-то никто не заказывает молока.

Я спросил Отто Вайса:

— Тебе что, больше не требуется молоко?

— Почему же нет. Оно мне все время нужно. Я не хотел тебя затруднять. Я готовлю для больных отвар на воде с сахаром.

И вот я снова побывал в лесных домиках. На этот раз я расплатился за молоко хлебом и табаком. Я чувствую, что эти люди относятся ко мне лучше, почти с доверием.

* * *

Мороз крепчает. Надо больше топить. А дров мало, хотя команда военнопленных-пильщиков увеличена. Не на чем подвозить торф, не хватает телег. К тому же многие части хотят получать торф с ближайших разработок. На грузовиках туда не подъедешь. Торфяные разработки и болота вокруг них занесены снегом. Ездить туда опасно. В болоте уже увязло несколько грузовиков.

Теперь к каждой воинской части прикомандированы возчики из местного населения. Полевая комендатура провела мобилизацию в окрестных селах. Все возчики — русские.

Госпиталю дали старика. Каждое утро, в одно и то же время он приезжает на своих санях, которые тащит маленькая полудохлая лошаденка. Я познакомился с ним, когда ходил за молоком — это один из моих поставщиков. В госпитале ему дают двух солдат, и весь день он вместе с ними возит торф.

Вечером солдаты докладывают мне, сколько завезено торфа. Я выдаю старику соответствующую справку. Эту справку он обязан предъявить полевой комендатуре. По ней старику начислят кое-какие гроши.

Однажды при разгрузке торфа в госпитале лошадь свалилась. Старик сказал, что ему нечем кормить лошадь, и она скоро подохнет.

Я принес картофельных очистков и несколько сухих горбушек хлеба. Накормив лошадь, мы с трудом поставили ее на ноги.

* * *

Октябрь позади. Все в снегу, началась такая зима, какой мы еще не видывали.

Я стоял со своим сейфом на шоссе, ловя попутную машину. Ящик — нелегкий, а мне нужно попасть в Полоцк. Там я должен был сдать месячный отчет фельдфебелю Бартлю.

Мимо громыхала тяжелая артиллерия. Гусеницы скрежетали по снегу; странная, непривычная для нашего уха музыка. Артиллерия шла на Калинин. Этот город все еще держится, противостоя атакам фашистов. По шоссе идут и другие моторизованные части.

На гребне высоты остановился конный отряд эсэсовцев. Они поджидали свой обоз. Какой-то унтер-штурм-фюрер все время разъезжал вдоль шоссе и, истошно ругаясь, наводил порядок в своем эсэсовском войске.

В гору медленно поднималась колонна деревенских повозок, покрытых тентами. Впереди и позади колонны шагали немецкие солдаты с примкнутыми штыками.

Какой-то штатский прицепил к последней повозке свою двухколесную тележку. Заметив это, унтер-штурм-фюрер ударил штатского со всего размаху нагайкой по спине.

Потом эсэсовец слез с лошади, передал поводья другому всаднику, а сам подошел к одной из повозок и приподнял тент.

Но там лежало добро, которое вряд ли могло соблазнить его, — это трупы. Доблестный рыцарь похода на Восток растерянно остановился на шоссе.

Его смущение было недолгим. Он увидел полевую кухню взвода связистов, тоже расположившегося возле дороги, и направился к ней.

Там он обнаружил постороннее живое существо. К сиденью был привязан закутанный в одеяло ребенок. Из маленького отверстия в одеяле облачками вырывался пар.

Унтер-штурмфюрер строго поглядел по сторонам и подозвал к себе одного из сопровождающих полевую кухню солдат. Тот вытянулся перед эсэсовцем во фрунт.

Я тоже пошел к кухне, заинтересованный тем, что же будет дальше.

Указав хлыстом на привязанного ребенка, унтер-штурмфюрер заорал на солдата:

— Это еще что такое?

— Ребенок, господин унтер-штурмфюрер.

— Чей ребенок?

— Он уже несколько недель при взводе.

— Я спрашиваю, чей это ребенок?

— Бездомный, господин унтер-штурмфюрер. Мы его нашли и прихватили с собой.

Лейтенант эсэсовских войск схватился за пистолет.

— Значит, это русский ребенок?

— Так точно, господин унтер-штурмфюрер.

— Проклятая немецкая сентиментальность! — сказал он, выхватил пистолет и выстрелил ребенку в голову.

Он знал: все видят его «подвиг», и как можно спокойнее отошел от места «сражения». Вскочив на своего коня, он снова отправился наводить порядок в рядах своих войск.

Я почувствовал, как у меня горят подошвы ног. Горячая и холодная волна прокатилась по всему телу. Закружилась голова. У меня не было сил поднять руку, чтобы остановить проезжающие мимо машины.

Пожилой солдат-связист вытащил нож и обрезал постромки, державшие мертвого ребенка.

Из кабины грузовика, молча качая головой, вылез другой немолодой солдат. Они положили сверток на снег. Единственное, на что решился толстяк, это плюнуть в сторону удалившегося эсэсовца. Взглянув на убитого ребенка, он произнес:

— Еще одним человеком меньше на этом свете.

Он испуганно и недоверчиво взглянул на меня, но увидев выражение моего лица, тихо продолжал:

— Вот сатана!

Горели ноги. Знакомой болью ныли ребра. Во рту горечь. Меня вырвало тут же на шоссе.

Подошел какой-то фельдфебель:

— Капрал, уж не беременный ли ты? Или тебе не по вкусу эта кровяная колбаса?

Я с трудом взял себя в руки. Нельзя сводить счеты по каждому такому поводу. Слишком много кругом поводов. Расплатиться — так уж за все сразу.

Убийца еще раз вернулся к месту своего преступления и, сидя на коне, довольный, разглядывал свою крохотную жертву. Это окончательно вывело меня из равновесия. Я не мог здесь больше оставаться и поплелся со своим сейфом вперед по шоссе.

* * *

Все время я нахожусь под впечатлением этого ужасного убийства. Я рассказывал о нем крестьянам, к которым хожу за молоком, и Григорию, старшему среди военнопленных. Они или уже слышали об этом, или не раз видели подобное. Григорий сказал мне:

— Надо все менять, унтер-офицер. Систему вашу надо менять, понимаешь?..

Я рассказал об этом преступлении и санитарам нашей команды. Все молчали, подавленные.

Только санитар Геринг, нацист, постарался сгладить впечатление от этой страшной истории. Бахвалясь, он заявил:

— Седьмого ноября мы возьмем Москву и примем участие в параде вермахта на Красной площади. На этом все кончится.

* * *

Пленные выстраиваются в длинную цепь и носят воду на кухню. Вода нужна не только для кухни, но и для того, чтобы обмывать раненых. За пленными следит охранник, он стоит в сенях, боится выйти на мороз. Оттуда ему видно всех — от места, где они берут воду, до самой кухни.

Я тоже часто поглядываю на этих водоносов. Всегда повторяется одно и то же, когда не знаешь языка. Трудно высказать все, что хочешь. Разговор ведется преимущественно жестами. Расспросы одни и те же: сколько у кого сестер и братьев, чем занимался до войны, сколько лет, откуда родом, живы ли родители. А хочется знать больше. И главное, чтобы они узнали тебя. Может быть, я и здесь встречу таких, как Владимир и Сергей?

Григорий, старший среди пленных, — высокий и сильный мужчина. Он студент Ленинградского политехнического института. Довольно прилично говорит по-немецки. С ним легче говорить. Кажется, он понимает меня. Труднее с другими.