Дневник немецкого солдата - Пауль Кёрнер-Шрадер

Я спросил хозяйку, почему не приносят в госпиталь молоко. Приоткрыв бидон, я показал сахар. Хозяйка обрадовалась.

— Завтра будет молоко, — пообещала она.

Условились, что я зайду на следующий день в три часа.

Я дал понять, что хочу оставить сахар, хозяйка поставила передо мной большую деревянную миску, я высыпал в нее содержимое бидона.

Женщина, которую я встречал у глухонемых, продолжала плакать. Петя тоже готов был расплакаться. А я так и не понял, что произошло. Впрочем, меня это не удивило, я не впервые встречаю плачущих людей на занятой нами земле.

Зато сегодня утром я все понял.

Я отправился в местную комендатуру продлить договор на доставку торфа. Пересекая площадь, я увидел толпу солдат. Ноги сами повели меня туда.

Солдаты окружили виселицы, воздвигнутые на площади палачами из охранной дивизии. На одной уже кто-то висел.

Мне не хотелось подходить, но какая-то сила толкала меня туда. И вдруг я впал в страшную апатию, почти в бессознательное состояние. Казалось, ноги налились свинцом. Передо мной висел глухонемой, которого я заподозрил в предательстве. Как только я мог подумать, что он шпик гестапо?!

Я с трудом поплелся к комендатуре. В горле пересохло. Схватив горсть снега, я набил им рот.

К комендатуре в это время подкатил на санях командир дивизии СД. Генерал был в отличном настроении. Он улыбался. Вылезая из саней, он распахнул черную меховую шубу — красные лампасы, как языки пламени, вспыхнули на его брюках.

Во мне поднималась глухая ярость.

После обеда я пошел за молоком. Петр и его мать были одни. Хозяйка сказала:

— Мужчины в лесу на заготовке дров. Сходите с Петром, тут близко, минут пять ходу. А я за это время наберу молока.

Хозяйка взяла бидон, а Петр потянул меня за рукав.

Я шел за ним по узкой тропинке с каким-то недобрым чувством в душе. Стоит ли идти в лес? Все же хорошо, что я прихватил с собой автомат.

На опушке леса я услышал стук топоров и немецкую речь. Я понял, что наши солдаты мобилизовали на рубку леса людей, к которым я иду.

Это были солдаты строительного батальона во главе с фельдфебелем. Батальону нужны телеграфные столбы. Русские срезали с поваленных деревьев сучья и верхушки — эта мелочь пойдет им на топливо.

Увидев меня, фельдфебель загоготал:

— Вот так сочетание: точно сопли на пудинге — красный крест и автомат. Смотрите, — сказал он своим солдатам, — вот она, немецкая организованность. Еще никто никого не убил, а само милосердие уже стоит за дверью с гробом наготове.

Я ответил в тон:

— Нет, что вы! Я пришел только для того, чтобы предупредить вас: не вздумайте без разрешения мочиться в лесу, а то, чего доброго, схватите воспаление мочевого пузыря и попадете в «рыцарскую крепость». Она дислоцирована в ледяном погребе при пивоварне. Там работают коновалы и живодеры.

Произнеся эту тираду, я добавил уже серьезно:

— Мне нужны эти люди. Я пришел за ними. Они поставляют молоко для госпиталя.

Фельдфебель и его команда уже закончили свое дело. Теперь русские получали мзду за выполненную работу: они нагружали санки сучьями, перевязывая их веревками.

Двоих я знал и поздоровался с ними. Подошли еще двое. Один заговорил на правильном немецком языке:

— Вас просят немного подождать. Мы сейчас пойдем домой, и вы получите молоко.

— Вы хорошо владеете немецким, — сказал я, удивленный. — Где вы научились нашему языку?

— Научился вот, — ответил мужчина и, показывая на второго, добавил: — Он тоже говорит по-немецки. — Затем спросил: — Вы часто бываете у этих людей?

— Да.

— И вы не боитесь? Ведь немецким солдатам запрещено ходить в дом к русским?

— Я хожу туда по долгу службы. А кроме того, мне приятно поговорить с людьми, которые не участвуют в войне.

— Вы что же, не любите войну?

— Не люблю. Но войну не интересует, кто ее любит, а кто нет.

— Значит, вам приятно разговаривать с людьми, которые не являются друзьями войны?

— Именно.

— Да, очень даже приятно.

Человеку этому лет тридцать пять. Он давно не брился и потому кажется старше своих лет. Второй, неловко помогавший нагружать дрова, несколько раз обернулся и посмотрел на меня с нескрываемым подозрением. Я спросил его:

— Вы тоже знаете немецкий?

— Мало, прошу прощения, — ответил мужчина.

— Учили язык в школе, а потом все забыли, неправда ли?

— Нет, не только в школе, мне приходилось разговаривать по-немецки и на работе,

— Вы бывали по делам в Германии?

— Да, на Лейпцигской ярмарке.

Чувствовалось, что ему неприятен этот разговор. Я снова заговорил с небритым. Мне показалось, что сейчас я, пожалуй, близок к тем, кого ищу. Соблюдая осторожность, я решил все же поговорить откровеннее.

Маленький санный поезд двинулся, и я присоединился к нему. Автомат на груди придавал мне вид охранника. На опушке леса все остановились. Небритый сказал, показывая на своего товарища:

— Это несчастный человек…

— Да… Но он жив, здоров. Сегодня утром одного несчастного повесили. Глухонемого.

— Вы его знали? — заинтересовался небритый.

— Да.

— Значит, у нас с вами был общий знакомый. Я его тоже знал, он не любил войну. Поэтому его и повесили.

— Ведь он не мог говорить?

— Да, это так. Но зато он действовал.

Это прозвучало как прямой упрек мне.

— Кто же этот человек? — спросил я небритого, показывая на того, кого он назвал несчастным.

— Если ему не помочь, он может тоже оказаться на виселице, — ответил небритый.

— Чем ему можно помочь?

— Если вы действительно враг фашистов, вы можете ему помочь. Он еврей из Швеции. Прибыл в Германию по делам торговой фирмы и попал в погром. Сперва его увезли в Краков, потом — в Варшаву, в конце концов — в Витебск. Здесь он сбежал из лагеря и должен теперь вернуться в Швецию через Германию.

— Ну и ну. Сложная история! — воскликнул я.

— И сложные истории надо доводить до конца, — ответил небритый, потянув меня в сторону. Он попросил: — Помогите ему. Если у него будет немецкая форма и какие-нибудь бумаги, он может свободно уехать. Он хорошо говорит по-немецки.

Я стал соображать. На еврея этот человек совсем не похож. Зачем ему ехать через Германию и подвергаться снова опасности, раз он действительно еврей? Впрочем, не мое дело. Раз просят, значит надо. Можно без особого труда обмундировать этого человека и отправить с большой партией раненых в Германию. Но как он выкрутится, когда попадет в немецкий госпиталь, не имея ранения? Можно еще отправить его как отпускника до самого Берлина. Там он зайдет в шведское посольство и все расскажет. Но сейчас все отпуска отменены, а служебные командировки допускаются только с разрешения штаба. У меня же имеется всего лишь печать взвода. Вынести форму из помещения — тоже нелегко, хотя в госпитале обмундирования полно.

Так я пока ничего и не обещал, только буркнул:

— Трудно, трудно. — Затем спросил: — Как вас звать?

Небритый ответил:

— Меня зовут Алексеем, его — Гринвальд. Если вы достанете документы, Гринвальд уедет. Вот тогда вы можете считать, что тоже кое-что сделали против фашистов и войны. — И повторил: — От вас требуется только какое-нибудь удостоверение личности. Разрешение на поездку и форму я, пожалуй, достану в другом месте.

Тут я вспомнил, что в моем сейфе хранится солдатская книжка и медальон умершего ефрейтора Фризе. Это подойдет для Гринвальда.

— Я помогу тебе, товарищ Алексей, — сказал я.

— Не мне, а нам. Нам, товарищ Карл.

— Через два дня ты все получишь, и Гринвальд превратится во Фризе.

Сани двинулись дальше.

Ни Алексей, ни Гринвальд не вошли ни в один из домов, очевидно не желая навлекать на жителей подозрение. Ведь оккупационные власти обязывают местных жителей доносить полиции о каждом постороннем человеке, который заходит к ним.

Хорошо, что на переговоры меня вызвали в лес. Предусмотрительно.

Я условился с хозяйкой, что приду через несколько дней и снова принесу сахару.

Уже стемнело, когда я вернулся с молоком к себе в часть.

* * *

После работы ко мне каждый день заходит старик, чтобы получить справку о количестве вывезенного торфа.

Всегда вместе со справкой я даю ему две папиросы. Так уж повелось. Пустая консервная банка служит мне пепельницей, она стоит на столе. К вечеру она наполняется окурками. Старик забирает все окурки и заворачивает их в тряпочку.

Два дня спустя после моего знакомства с Алексеем старик снова пришел, получил свою справку, две папиросы и, взяв окурки, ушел. Но вскоре он вернулся. В комнате, кроме нас, никого не было.