Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всегда приветлив парень из «Ташкента, города хлебного» — я читал на немецком языке книгу с таким названием. Его зовут Иваном. Оба его брага служат в Красной Армии.
Есть еще Василий, бывший тракторист. У того нет ни родителей, ни братьев, ни сестер.
Федор — самый молодой из них. Он похож на подростка. Даже охранник ему симпатизирует. Вот Федор подошел к черному масляному пятну на земле, там, где останавливаются автомашины, и вымазал в масле лучины. Охранник даже не прикрикнул на него. Охранник, наверно, думает, что парнишка забавляется. Но я знаю, зачем ему промасленная лучина. Это их светильники.
Темнеет рано. Горизонт на западе черный. А на востоке небо пылает, повиснув над лесами раскаленным куполом. Кажется, что перед тобою своды тоннеля из раскаленной лавы.
В этот вечер было особенно светло.
Пленные тоже обратили на это внимание. Они были очень возбуждены, встречаясь друг с другом на дороге, по которой они носили воду, о чем-то взволнованно переговаривались, смотрели туда, на восток, на пламя. Там далеко — Москва. Они о чем-то сильно спорили. Я узнал, что спорили они о причине необычного света. Что это? Зарницы с фронта или пожар далекой Москвы?
Неужели они думают, что отсюда можно увидеть отблеск горящей Москвы?
А впрочем, все может быть!
Кто-то из них сказал, что это отсвет праздничной иллюминации. Действительно, сегодня — седьмое ноября.
Настало седьмое ноября, а что-то ничего не слышно о взятии Москвы… Конечно, там не до праздничной иллюминации. Москва — это фронт. Но год назад праздничное зарево было очень далеко видно — может быть, эти мужественные люди до сих пор не забыли его и оно стоит у них перед глазами?
Между пленными разгорелся спор из-за клочка бумаги. Все хотели курить, они где-то раздобыли щепотку табаку, но не было бумаги. Вспомнили, что у Василия есть какой-то клочок газеты. Один стал настаивать, чтобы тот отдал газету. Другой кричал, чтобы ни в коем случае не отдавал.
Вмешался охранник, стал выяснять через Григория, о чем спор. Ему объяснили, что спор из-за клочка бумаги, который одни хотят раскурить, а другие не хотят отдавать. Охранник махнул рукой, так и не поняв, в чем дело.
Вечером, заступив на дежурство, я разобрался в сути спора.
Я совершал обычный обход и зашел в бункер к пленным. В страшном чаду они сгрудились на полу возле горящей лучины, пропитанной смазочным маслом. Василий держал в руках затасканный кусок той самой газеты, из-за которой разгорелся спор. Поля газеты оборваны до самого шрифта — все, что можно скурить, уже давно скурили.
Я спросил, что это за драгоценность, из-за которой столько раздоров.
Григорий взял у Василия обрывок газеты и стал читать вслух. Все притихли, слушая чтеца. Григорий читал хорошо, четко произнося каждое слово, и я, не понимая слов, догадался, что там напечатано что-то значительное. Оказалось, это было обращение Ленина к народу в годы революции. Ленин сказал тогда, что социалистическое отечество в опасности и его надо защищать ценою жизни. Прошли десятилетия, и ленинский призыв снова стал актуальным. Очевидно, какая-то газета напечатала слова вождя.
Когда Григорий кончил читать, никто не произнес ни слова. Только Федор показал Василию на обрывок бумаги: спрячь-ка подальше.
Вот так Василий! Даже в плену сберег такую газету.
И этих людей хотят поработить?!
Ночью я в третий раз обошел помещение и зашел в дежурку к унтер-офицеру Греверу. Тот дремал, положив голову на стол.
Гревер всегда дремлет, когда дежурит возле телефона. Мой приход разбудил его. Он кивнул на приемник, который стоял перед ним на столе, и сказал:
— Включи-ка Ивана. Сейчас будет передача на немецком языке.
Мы прослушали сводку с фронта, переданную советской радиостанцией. Несмотря на визг глушилок, мы услышали сообщение о параде на Красной площади. Выступление Сталина. Он говорил, что «еще несколько месяцев, еще полгода, может быть годик, и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений». В конце речи он обратился к красноармейцам и краснофлотцам, командирам и политработникам, партизанам и партизанкам с призывом: «Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина».
— Видишь, — сказал Гревер, — Иван передает в точности то, что нам рассказывают пленные. Несмотря на тяжелое положение, русские устроили парад.
Да, парад. Но не вермахта, а Красной Армии!
Я ожил. В эту ночь я спал крепким сном.
Утром я обо всем рассказал Рейнике, стараясь передать ему все услышанное слово в слово. Он тоже воспрянул духом. Улыбаясь, он спросил меня:
— К кому же мы должны себя причислить: к политработникам или к партизанам?
— Хорошо бы к партизанам, — ответил я. — Но для этого нам надо что-то делать.
Рейнике предложил:
— Слушай, Карл. Можно устроить диверсию на аэродроме, где я ежедневно бываю. Попробуем выпустить бензин на снег.
Рейнике зря говорить не будет. Он уже все обдумал. Я охотно поддержал его предложение, но добавил, что хорошо бы нам установить контакт с каким-нибудь комитетом, как в Польше или в Молодечно. Судя по тому, что творится кругом, тут есть с кем установить связь.
Рейнике сказал:
— Это тебе надо искать, Карл. На аэродроме я встречаюсь только с солдатами. А ты бываешь среди местного населения, среди пленных. Попробуй с ними толково поговорить, может быть, что-нибудь и выйдет.
Я возразил, что эти люди теперь сами приносят молоко прямо в госпиталь. А глухонемые, которых я знаю, по-моему, плохие посредники.
Все же при первом удобном случае я решил сходить в лесные домики. А пока отправился к пленным, которые сегодня занимались пилкой дров.
В паре с кургузым Иваном Григорий распиливал огромные бревна на бруски. Опилки так и вылетали из-под зубцов ручной пилы. Я спросил:
— Пилы еще острые?
— Хороши, — ответил Григорий.
— А то опять нам с тобой придется пойти за напильником.
— Мы уже одалживали, — сказал Григорий. — Я отсылал напильник с одним мальчишкой. А потом снова просить пришлось.
Григорий не имел никакого права самостоятельно ни просить напильник, ни возвращать его. Он же военнопленный, а всякое общение с местным населением пленным запрещено. Узнай об этом охрана — ему не поздоровилось бы. Да и тем, у кого он просил, пришлось бы худо. Зачем он мне это рассказывает?
Впрочем, я уже говорил: мы с Григорием как будто понимаем друг друга. Однажды я спросил его, почему нападение Гитлера на Советский Союз оказалось для русских столь неожиданным. Григорий тогда сказал:
— Часы шли да шли, но вот в них попал песок. Они продолжали идти, но уже не так точно. Ориентировались на них и опоздали.
И сейчас мне вдруг очень захотелось откровенно поговорить с ним. Если он тайно связан с местными жителями, должен же он что-нибудь знать о том, что его больше всего волнует: о сопротивлении, о борьбе.
Довольно неуклюже я спросил:
— Слушай, Григорий, по-моему, партизаны — это вообще хорошо. Но почему их не очень слышно?
Не глядя на меня, Григорий спросил:
— Почему ты так говоришь?
— Наверно, снова в часы попал песок? — ответил я.
— Почему ты так думаешь? Может быть, часы идут правильно, но ты их не слышишь? Может быть, это очень маленькие часы, но точные.
— Нет, я слышу тиканье этих часиков. Я все время ищу их. Я хотел бы их увидеть, помочь им всем, чем могу, чтобы они не отставали и хорошо шли.
Григорий посмотрел на меня своими добрыми глазами и с признательностью произнес:
— Ты и так уже хорошо помогаешь…
— Слишком мало, — сказал я, радуясь тому, что он окончательно понял меня, понял, как мне трудно, и не скрывает этого.
— Ну что ж, помогай больше, — сказал Григорий. — Часы ведь должны идти не только точно, но и долго.
* * *Человек, приносивший нам молоко, в последнее время, приходил все реже и реже. И вот теперь прошла уже неделя, а его нет и нет.
Вчера выдался спокойный вечер. Сославшись на то, что раненым требуется молоко, я с трехлитровым бидоном, полным сахарного песка, отправился в одну из хат.
Справа и слева от узкой тропинки, уходящей в сторону от шоссе, высились сугробы. Близкий лес резко выделялся на фоне сверкающего снега. Зимнее солнце, которое вот-вот должно исчезнуть за горизонтом, сквозь туманную пелену смотрело на развалины города, как огромный заплаканный глаз. Дров возле хат осталось мало, но окна еще не совсем заросли льдом. Все-таки немного топят.
Дома оказалась хозяйка, маленький Петр и, неожиданно для меня, пожилая женщина, которую я уже встречал в избе у глухонемых. Как и в тот раз, она была закутана в шаль. Женщина плакала.
Я спросил хозяйку, почему не приносят в госпиталь молоко. Приоткрыв бидон, я показал сахар. Хозяйка обрадовалась.
- Линия фронта прочерчивает небо - Нгуен Тхи - О войне
- Открытый счет - Анатолий Медников - О войне
- Присутствие духа - Марк Бременер - О войне
- Присутствие духа - Макс Соломонович Бременер - Детская проза / О войне
- Откровения немецкого истребителя танков. Танковый стрелок - Клаус Штикельмайер - О войне
- Приглашение в школу (сборник) - Константин Строев - О войне
- С нами были девушки - Владимир Кашин - О войне
- Конец Осиного гнезда (Рисунки В. Трубковича) - Георгий Брянцев - О войне
- Вечное Пламя I - Ариз Ариф оглы Гасанов - Научная Фантастика / Прочие приключения / О войне
- Строки, написанные кровью - Григорий Люшнин - О войне