Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить… - Борис Михайлович Носик

конца читаемого Гумилевым, Анна никогда не положила бы своих тайных писем, да еще перед тем, как дарить книгу мужу. Тем более по возвращении. О чем тут вообще идет речь, в этом рассказе? Может, все-таки о письме, которого она ждала по возвращении так нетерпеливо? И вот оно пришло в конце концов и попало в руки Гумилеву… В нем был, по ее словам, какой-то «страшный символ»… И все открылось. И был скандал… А в поезде, в 1918-м, когда они снова стали выяснять отношения – это было уже в пору их развода, которого, по ее словам, она потребовала… Во всяком случае, фразу «Только один раз…» из ахматовского очерка о Модильяни вряд ли мы можем принимать на веру…

Я научилась просто, мудро жить,

Смотреть на небо и молиться Богу,

И долго перед вечером бродить,

Чтоб утомить ненужную тревогу.

Когда шуршат в овраге лопухи

И никнет гроздь рябины желто-красной,

Слагаю я веселые стихи

О жизни тленной, тленной и прекрасной.

(Анна Ахматова, 1912 г.)

После переезда в Царское Село у молодой поэтессы, чьи журнальные публикации вызвали благожелательные отзывы знатоков и корифеев, появляются новые вздыхатели и поклонники – «новые плащи». Однако она не исцелилась еще от своего парижского любовного недуга, о чем свидетельствуют и новые ее стихи – опять об ожидании «дальней вести», о «дальнем», который «смеет быть не печальным» после разлуки с ней – а ведь клялся с ней умереть, о новой его «светлоокой нежной» птице, которая небось поет над ним, о своей ворожбе, «чтоб царевичу присниться».

И томное сердце слышитТайную весть о дальнем.Я знаю: он жив, он дышит,Он смеет быть не печальным.

Ее ночи все еще страшны, оттого что она снова и снова видит его глаза во сне. И снова этот старый плащ…

Всем этим стихам, посвященным тосканцу с Монпарнаса, суждено было вскоре после их написания стать по словам одних критиков – символом, а по словам других – даже знаменем женской любовной лирики в России. Во всяком случае, стать неслыханно знаменитыми. Амедео, конечно, так и не узнал об этом. Но ведь и Анна уже не узнает, что вышли сегодня на свет Божий утаенные ею рисунки, которые и рассказали нам без умолчаний и стыдливости об их горячей молодой любви.

Впрочем, вернемся в 1912 год…

Героям нашим еще далеко до конца жизни, они только на подходе к успеху, славе и новой муке.

И Анна еще заклинает по-прежнему эту свою любовь, хотя уже и винится заранее:

Обману ли его, обману ли? —Не знаю! Только ложью живу на земле.

Ей все еще не хватает его, одного его не хватает в обступающей ее все плотнее толпе восторженных поклонников…

Меня покинул в новолуньеМой друг любимый.Ну так что ж! Шутил:«Канатная плясунья!Как ты до мая доживешь?».Ему ответила, как брату,Я, не ревнуя, не ропща,Но не заменят мне утратуЧетыре новые плаща.Оркестр веселое играет,И улыбаются уста.Но сердце знает, сердце знает,Что ложа пятая пуста!

Недолго ей оставалось пустовать, этой ложе, но пока… Пока на дворе стоит ноябрь мирного 1912 года.

Амедео без Анны

Анна еще при встрече с ним в июне 1911-го заметила, как сильно он изменился за год – осунулся и словно бы потемнел. Увидев его вскоре после отъезда Ахматовой, в августе того же года, тетка Лора Гарсен пришла в ужас – так плохо он выглядел. Тетка подыскала для отдыха виллу в Ипорте, в низовьях Сены, близ Фекампа, и послала любимому племяннику Дэдо деньги на проезд. Что-то задержало его в Париже, а деньги, конечно, разошлись. Тетка послала ему деньги снова и вскоре узнала с отчаяньем, что он мгновенно истратил и эти деньги тоже. Любящая тетка не унималась и снова послала ему деньги на дорогу. Наконец к вилле Андре подъехала открытая машина, а в ней – промокший до нитки Дэдо, с его-то легкими! К тому же он не хотел вылезать из такси, а хотел, чтобы их немедленно, под проливным дождем, в той же машине отвезли в Фекамп, пока еще есть деньги: ему говорили, что вид там на море великолепный…

«Нет, этому парню просто невозможно помочь», – писала огорченная Лора в письме приятелю. И это правда, ему никто не мог помочь: он точно намерен был сжечь как можно скорей свою жизнь, возложив ее на алтарь безжалостного, но, похоже, единственного почитаемого в его кругу божества – Искусства. Он и трудился исступленно, как монах, вставая с рассветом и до изнеможения стуча по жесткому камню. У последних его скульптурных портретов было Ее лицо, Ее челка, Ее глаза… Ее оставшиеся портреты (сколько их было?) ушли к доктору Полю Александру. Когда Модильяни пополнял за скромную плату коллекцию первого своего собирателя, у него не было впечатления, что он теряет что-либо, что он «торгует искусством». Знал ли симпатичный доктор, кто эта гибкая молодая женщина с пучком темных волос на затылке и своеобразным, неповторимым профилем? Сомнительно, чтобы он даже спрашивал об этом… Позднее беспорядочно разбросанное наследие – и беспорядочная жизнь – пропащего монпарнасского гения сделали трудным «окончательное решение проблемы хронологической атрибуции» этого наследия. На это сетовала круглая сызмальства сирота, дочь Амедео Жанна Модильяни, искусствовед и биограф знаменитого своего отца, посвятившая этой самой «атрибуции» (атрибутированию) его произведений немало усилий и безнадежно увязшая в его парижских адресах, женских именах и монпарнасских легендах о «пропашем тосканском гении», «сыне банкира» и «правнуке Спинозы», истинном сыне монпарнасской довоенной богемы, убившем себя во славу «настоящего искусства» вином, гашишем и голодом. «Противоречивый характер биографических сведений предоставляет, увы, простор для всяческих выдумок и фантазий», – сетует сирота… Да что там легенды! Что красивые выдумки и душещипательные фантазии! И документы, и письма, и самые что ни на есть достоверные свидетельства об этой жизни не менее драматичны, чем легенды. На предпоследней странице написанной самою Жанною отцовской биографии микроскопическими буковками, в сноске, сообщается, что через год после гибели ее, Жанниной, матери умерла в Париже юная канадская студентка Симона Тиру, позировавшая многим художникам на Монпарнасе и оставившая после себя сына, приходившегося Жанне Модильяни единокровным братишкой… Предоставлю, впрочем, слово самой Жанне Модильяни: «После смерти матери ребенок этот был усыновлен какой-то французской семьей, и вот через несколько лет после этого женщина, которая хлопотала об усыновлении (мадам Сандаль), получила по почте – без всякой записочки и обратного адреса – фотографию мальчика, поразительно похожего на Модильяни. Мадам Сандаль, единственная, кому была известна фамилия семьи, усыновившей мальчика, давно уже умерла. Врач и мадам Диркс, хорошо знавшие Симону, сохранили о ней воспоминания как об очень доброй и чистой молодой женщине. Единственное ее письмо, попавшее в мои руки, трогает своим