Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить… - Борис Михайлович Носик

поисков собственного, модильяниевского стиля, можно было бы составить словник для художественной энциклопедии. Впрочем, кажется, никто, если не ошибаюсь, не включил в этот перечень русскую икону, а между тем оттуда – так многое, в том числе и эти трогательно склоненные шейки младенцев, и эти девы… Амедео рассказывал Анне, что ходил на крестный ход в русскую церковь. Она запомнила из этой истории только смешной, как ей показалось (говорили-то все-таки не по-русски и не по-итальянски), анекдот о христосовании. Об иконах и даже об атмосфере русской пасхальной ночи она не спросила: может, не поняла толком, почему он об этом рассказал, да и до того ли им было… Она легкомысленно – пожалуй, слишком легкомысленно для своих лет – писала потом, что Моди просто любил пышные церемонии: может, ей вспомнился вдруг при этом Недоброво…

Именно в эту пору исступленно работавший Модильяни создает портреты знаменитого мексиканского художника Диего Риверы – того самого, что являлся в «Ротонду» в обществе своего приятеля Л. Троцкого, Жана Кокто, Фрэнка Хэвилэнда, замечательного русского художника Льва Бакста – одного из творцов того, что назвали во всем мире «дягилевским балетом», портрет своего русского друга Моше Кислинга, многочисленные портреты продавщиц, служанок, детей, музыкантов, художников, портрет Жака Липшица и его жены Берты, бесчисленные портреты женщин (Антония, мадам Помпадур, официантка в полосатом фартуке – богема), и среди них – портреты главной из женщин, Беатрис. Похоже, что именно в эту пору рождается настоящий – во всяком случае, тот, что лучше всего ныне известен – портретист Модильяни. В эту пору растет и его известность, но до настоящей материальной самостоятельности ему еще, конечно, далеко. Да и потом – сколько должен зарабатывать человек, которого мусорщики поутру вытаскивают из ящика, где он проспал всю ночь сном младенца, упав туда с вечера мертвецки пьяным? Дуглас вспоминает, как Моди выкрикивал строки Рембо в кафе папаши Юбера, как они вдвоем попеременно читали Лотреамона на Монмартрском кладбище над могилами Гейне, прекрасной княгини-польки Салтыковой-Потоцкой и пушкинского друга Якова Толстого:

«Я увидел перед собою надгробье. Я услышал, как светлячок, что был громаден, как дом, сказал мне: «Прочти эту надпись. Я тебе посвечу. Ты увидишь, что это не я учредил этот высший порядок…».

В могиле был юноша, убитый болезнью за то, что не молился усердно».

Де Вламинк вспоминает, как Модильяни делал наброски за столиком «Ротонды» и царственным жестом тут же раздавал их посетителям, точно миллионер, раздающий банкноты. Мы могли бы тут сделать поправку – «пачки банкнот»… Вспоминают, каким он бывал любезным, и щедрым, и тонким, и благородным – пока не достигал определенной степени опьянения, после которой становился и сварливым, и злым, и неприятным. Беатрис недаром говорила, что он «и жемчужина и поросенок»; Боже, как разозлилась на «циркачку» Ахматова, прочитав об этих ее словах полвека спустя! Конечно, у Амедео бывали ссоры с Беатрис – и наедине, и на людях. Иногда он ревновал ее к кому-то на Монпарнасе – может, не без оснований. Может, и это все было полезно для его художества (кто скажет?): во всяком случае, он работал все больше и все лучше. В ноябре 1915 года он писал матери:

«Это просто преступление, что я так долго не давал знать о себе. Но… столько всего… Во-первых, изменился адрес: площадь Эмиля Гудо, 13, XVIII округ. Несмотря на все эти хлопоты, дела идут, в общем-то, сравнительно неплохо. Я снова пишу картины, и их покупают. Это уже немало…».

Картины его покупал Поль Гийом. И была у него в то время любовь…

Шла война, и одно время он хотел даже уйти в армию. Но не ушел. Он был иностранец. Брат у него был пацифистом-социалистом. Да к тому же в Италию было не так-то легко добраться. Самого его не интересовали ни социализм, ни пацифизм, ни война. Точнее, у него была своя борьба, достаточно жестокая и, как считают многие, важная – борьба за свое место в искусстве, битва за самовыражение. К тому же вряд ли ему, как и вояке Сутину, который попытался тогда вступить в армию, доверили бы оружие. Иным из русских эмигрантов, впрочем, удалось тогда уйти на фронт. Их могилы – в одной из них зарыта рука Зиновия Пешкова – разбросаны по всей восточной границе Франции…

В 1916-м они окончательно разошлись с Беатрис. Для Модильяни начались новые скитания. В том же году Кислинг представил ему молодого поэта-изгнанника Леопольда Зборовского, который взял Модильяни под свою опеку, став не просто продавцом его картин (маршаном), но и его другом, защитником, благодетелем. По некоторым источникам, это жена Фужиты, занявшаяся в то время делами своего мужа, посоветовала Зборовскому (Збо) взять Модильяни под свое крылышко.

Портрет Леопольда Зборовского. Художник Амедео Модильяни. 1919 г.

Леопольд Зборовский (1889–1932) – торговец картинами, меценат. Жил в Париже. Помогал французским и русским художникам Монпарнаса, анонимно оплачивал их счета, содержал некоторых из них

Леопольд Зборовский, происходивший из богатой польской семьи, женат был на родовитой польке, чья нежная, длинная шея, совершенный овал лица, близко поставленные черные глазки и острый подбородок словно созданы были для портретов Модильяни. Поэт, эстет и коллекционер Зборовский с 1916-го года посвятил себя одному делу – Модильяни. Он не только искал покупателей для его полотен, в которые был влюблен, но также предоставил ему для работы самую большую комнату в своей квартире на улице Жозеф-Бара близ бульвара Монпарнас и поставлял ему натурщиц высочайшего класса, лучшими из которых были пани Анна Зборовская и утонченная Луния Чеховска. Збо был не просто маршаном Амедео, он был его поклонником и союзником. Поначалу дела у него шли плохо. Андре Сальмон вспоминает, как, пробегав весь день по городу с полотнами Модильяни, Збо возвращался под вечер и слезы стояли «в этих глазах польского спаниеля и поэта». Они отправлялись все вместе ужинать в кафе «У Розали», что на улице Кампань-Премьер, и нередко Модильяни расплачивался за ужин рисунками. Осип Цадкин, который, как многие русские художники, испытывал неодолимый соблазн заниматься литературой, оставил описание подобного ужина, в заключение которого Модильяни запел итальянскую песню, «нараставшую в нем какими-то подземными толчками», а крысы, уже сжевавшие в подполье брошенные туда хозяйкой рисунки Модильяни, пробирались наверх, на кухню, с остатками рисунков в пасти…

Трогательным отношениям Амедео с Анной и Леопольдом несколько вредила пагубная привязанность Модильяни к его русскому другу Сутину, которого Моди считал гениальным. Модильяни вздумалось написать еще два портрета Хаима, и шляхетной пани Зборовской пришлось выносить визиты дурно пахнущего местечкового еврея в ее элегантную квартиру на Жозеф-Бара. Зато уж, сколько ни уговаривал Модильяни