Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить… - Борис Михайлович Носик

двери, торопливо спускается по лестнице, отпирает дверь, стараясь не слишком греметь щеколдой… Ночь принадлежала им, и никто и ничто не должно было им мешать, никакие угрызения совести, никакие воспоминанья. Казалось, что даже небо было с ней заодно…Благослови же небеса —Ты первый раз одна с любимым.

Иногда вечер тянулся бесконечно долго, сумерки не приходили.

Но вот наконец

…блестящих севрских статуэтокПомеркли глянцевитые плащи.Последний луч, и желтый и тяжелый,Застыл в букете ярких георгин…

Иногда Амедео не приходил вовсе. Как в тот раз, когда ему – так он сказал – не работалось. Он ронял эти «мертвые и злые» слова, а она на всю ночь осталась одна в чужой комнате, где «так душно пахнет старое саше», в чужом городе, обмирала от тоски, и ревности, и сомнений, и угрызений совести, виня одну себя, одну только себя:

И нет греха в его вине,Ушел, глядит в глаза другие,Но ничего не снится мнеВ моей предсмертной летаргии.

Она знала, что он работает. Но кто сидит сейчас напротив него? Кому он глядит в глаза? Он ведь сам говорил, что ему нужно человеческое существо, чтобы начать работу. Что он не терпит абстракции, которая иссушает и убивает душу. Так в чьи же глаза он глядит сейчас?

Иногда и она пыталась освободиться от этого наваждения, сбежать от него – в другой Париж. Через много-много лет она рассказала молодым друзьям про какой-то парижский ужин в компании «авиаторов», летчиков. Было жарко, она сняла под столом туфли, а потом, когда стала обуваться, обнаружила в одной туфле карточку знаменитого Блерио, самого Блерио. Вероятно, знаменитый летчик назначал ей свидание. И, вероятно, она пошла на это свидание, потому что вспомнила однажды, через полвека (а добросовестный А. Найман записал это ее воспоминание), как она гуляла по парку с каким-то французским генералом. И было ей с ним, вероятно, довольно скучно, потому что в ее очерке о Модильяни есть такие странные, к Модильяни вряд ли имеющие касательство строки:

«Говорил, что его интересовали авиаторы (по-теперешнему – летчики), но когда он с кем-то из них познакомился, то разочаровался: они оказались просто спортсменами (чего он ждал?)».

Кто из них двоих был разочарован? О ком этот странный, лукавый рассказ – или о чем?

Анна приходила к нему в мастерскую – об этом упоминается и в мемуарах, но в них она, на всякий случай, его «не застала»… Осторожно заглядывала в двери – один ли… Один… Иногда он бывал рад ее приходу и садился писать ее портрет. И вот уже она – но и не она тоже, другая уже: это как в стихотворенье, и ты и не ты

…на сером полотне.Возникла странно и неясно.

Он шалел от ее линий – от удлиненного ее тела, от длинной ее шеи. И снова она демонстрировала свою гибкость… Она поднимала ногу за спиной и цеплялась ею за собственную шею: «Так, так, еще минутку, не двигайся… Ун аттимо…». Она висела на балке потолка, как на трапеции, а он рисовал, конечно, весь этот цирк. Он называл ее то циркачкой, то канатной плясуньей…

Они гуляли по Парижу, который он знал так хорошо. По улочкам, окружавшим лицей Генриха IV, и по улице Турнон, что за Пантеоном – «Смотри, в этом вот доме жил Джакомо Казанова…», выходили к Люксембургскому саду, где среди темной листвы белели статуи всех этих знаменитых женщин – королев и писательниц… Анна выбирала самую стройную из статуй и вслух читала надпись на мраморе: «Анна Гумилева». Он поправлял ее: «Анна Австрийская». Боже, как редко он шутит…

Иногда он рассказывал ей истории про своих знакомых. Выходило, что все они просто замечательные люди. Например, хозяйка их «Розовой виллы» в Сите Фальгьер, где его ателье. Анна вспоминала, как злобно косится на нее эта старуха, но Амедео начинал доказывать, что это замечательная женщина – воистину бальзаковская героиня. Она дотошно записывает в свою книгу малейшие долги, но ей не приходит в голову с тебя их требовать. Настоящая меценатка… А Сутин, ты видела, какое у него лицо? Анна говорила со смехом, что давно не видела подобных уродов, и Амедео начинал доказывать, что у этого Хаима замечательное лицо – вот он, Амедео, напишет его портрет, и тогда все поймут, что этот русский красив, потому что он гений… Вот можно сейчас пойти в «Улей»… Нет, она не хотела идти в «Улей». Там было слишком много русских. Среди них могли оказаться их общие с Гумилевым знакомые. И потом, она вовсе не хотела снова видеть этого сумасшедшего Хаима. Амедео угостит его вином, они начнут пить и быстро ее обгонят…

Она не могла понять, на что он живет. Он казался ей очень бедным по сравнению с ее петербургскими друзьями. Она знала, что он презирает буржуа, и не заговаривала с ним о деньгах. Она тоже презирала буржуа, но чтобы такая бедность… Он пытался объяснить ей, как он рассчитывает выжить, но объяснения его звучали неубедительно. Он говорил, что художник должен зарабатывать своим трудом, как все остальные. С другой стороны, он не уверен был, что художник должен расставаться с любимыми картинами. А нелюбимые он уничтожал беспощадно. У него был пока один постоянный покупатель – доктор Поль Александр. Доктору не стыдно продать картину. Он понимает живопись. Но доктор небогат…

Анна вспоминала, что приличные люди брали в Люксембургском саду железные стулья. Они с Гумилевым брали когда-то такие стулья, это совсем недорого. С Амедео они сидели на бесплатной скамейке. Значит, у него даже на стулья денег не было. С другой стороны, стул ему был бы неудобен… Он ведь взбирался на скамейку с ногами, клал голову Анне на колени…

Иногда у него появлялись ненадолго какие-то деньги, и тогда он был безудержно щедр. Они слонялись по кафе, брали экипаж и ехали в Булонский лес («И словно тушью нарисован / В альбоме старом Булонский лес») или в парк Бют-Шомон. Во время такой прогулки она и поломала страусово перо – то самое, которое видела на ее парижской шляпе госпожа Чулкова.

Анна любила, когда Амедео заходил за ней, чтобы вместе пойти на прогулку. Она выбегала, радостная, заслышав его шаги, одолевая зараз три ступеньки от двери до тротуара:

Он мне открывает объятьяПод кленом, таинственный граф.

Она любила, когда они забредали в какой-нибудь небольшой парк, где музыканты сидели на круглой эстраде, и где становилось так невыразимо весело или так невыразимо грустно от вечерней музыки – и так бывало и этак, все зависело от него, от нее, от мыслей о предстоящей разлуке, о которой с каждым убегающим днем она думала все