Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить… - Борис Михайлович Носик

озер семь больших племенСлушались меня, чтили мой закон.И тая в глазах злое торжество,Женщина в углу слушала его.

Ну да, женщина эта была не из тех, кто мог полюбить за подвиги и даже «за муки полюбить». Как утверждал один из первых и самых почитаемых ею критиков ее ранних стихов, она была сильной, и она была беспощадной: уж он-то, Недоброво, на себе испытал эту ее беспощадность. Нет, конечно, не только сила и беспощадность в них были, в этих стихах, но и нежность, и тоска по любви, и разочарованье, и гордость, и унижение, которое паче гордости, и нетерпеливое ожиданье, и нежелание примириться с невозможностью новой встречи, с тем, «что все потеряно», отказаться даже от надежды на счастье… Эти ее нетерпимость и ее страстное нетерпение, все это соединенье неистовых чувств объясняют, конечно, и странный ее, своевольный, дерзкий поступок: вскоре после возвращения Гумилева из Африки, в самый разгар первых своих, таких важных для нее поэтических успехов Анна одна уезжает в Париж – к тому, чей голос так неотвязно звучал весь этот год у нее в душе и так ясно слышен в ее стихах… Она уезжает к Амедео Модильяни.

Лето их любви

Она приехала в конце весны, перед самым началом парижского лета, и поселилась на левом берегу Сены, в старинном доме на улице Бонапарта, неподалеку от бульвара Сен-Жермен и близ площади Сен-Сюльпис с ее великолепным барочным собором и фонтаном. Интересно было бы узнать какие-нибудь бытовые подробности этой поездки – кто дал ей деньги на поездку, кто снял квартиру, – но, увы, узнать нам об этом негде. Поездку, скорей всего, оплатил Гумилев: он пошутил как-то, что Аннушке надо давать сто рублей на иголки, а квартиру мог подыскать и Модильяни – не слишком далеко от Монпарнаса, от улицы Вожирар и Сите Фальгьер, где у него была мастерская. Неизвестно, что узнал и что думал об этой поездке Гумилев, кого из русских, кроме госпожи Чулковой, видела Анна в Париже.

Встреча влюбленных была долгожданной. Амедео писал ей письма, она писала и стихи о нем. Стихи, впрочем, не могли всерьез предназначаться ему, это были русские стихи. Встреча была радостной. Может, именно поэтому, прочитав позднее о тяжелом, необузданном нраве этого пропащего гения с Монпарнаса, Ахматова написала, полвека спустя, что она «могла знать только какую-то одну сторону его сущности (сияющую)…». С другой стороны, она в любом случае должна была написать, что знала его «не таким», поскольку, мол, она «просто была чужая», ибо не могла же она, хотя бы и в молодости, знаться с веселыми, сильно пьющими монпарнасскими грешниками. В ту весеннюю парижскую пору она была уже приличной замужней дамой, а в пору написания мемуаров – почтенного возраста знаменитостью, во всем мире почитаемой поэтессой…

Впрочем, Бог с ними, с мемуарами. Перенесемся в 1911 год, когда вдали от Царского Села, Слепнева и Петербурга, наедине с любимым юная Анна думала и чувствовала по-другому: радость и грех пополам.

Мне с тобою пьяным весело —Смысла нет в твоих рассказах.Осень ранняя развесилаФлаги желтые на вязах.Оба мы в страну обманнуюЗабрели и горько каемся,Но зачем улыбкой странноюИ застывшей улыбаемся?Мы хотели муки жалящейВместо счастья безмятежного…Не покину я товарищаИ беспутного и нежного.

Стихи передают атмосферу бесшабашного вечернего шляния по ярко освещенным парижским кафе, легкого опьянения, влюбленности («первый раз одна с любимым»), разговоров взахлеб на иностранном для обоих языке, да и на родных тоже… Он наверняка хмельно философствовал и читал ей, не знающей итальянского, любимого своего Леопарди – где уж тут добраться до «смысла»? Она переводила стихи Леопарди позднее, через много-много десятилетий, но тогда, тем летом – где ж ей было их понять? Она читала ему свои стихи – о нем, о них двоих… Он слушал магическую музыку русского стиха и оттого, может, не решался (после такой музыки!) признаться ей, что тоже пишет стихи.

Иногда, днем, он делал перерыв в работе, и они встречались в Люксембургском саду, каковой променад, один за свою пристойность, и был через полвека допущен ею в свой мемуарный очерк. Шел дождь. Укрывшись под его огромным старым зонтом, они сидели, тесно прижавшись друг к другу, на скамейке и «в два голоса читали Верлена, которого хорошо помнили наизусть, и радовались», что помнят «одни и те же вещи».

Il pleure dans mon coeurComme il pluetsur la ville;Quelle est cette langueurQui penetre mon coeur?С’est bien la pire peineDe ne savoir pourquoiSans amour et sans haineMon coeur a tant de peine!

Анна повторяла то же по-русски: брюсовский перевод, сделанный в ту пору, когда она была еще совсем маленькая:

Небо над городом плачет,Плачет и сердце мое.Что оно, что оно значит,Это унынье мое?Как-то особенно больноПлакать в тиши ни о чем.Плачу, но плачу невольно,Плачу, не зная о чем.

И, конечно, перевод Иннокентия Анненского, чей «Кипарисовый ларец» перевернул когда-то всю ее жизнь:

Сердце исходит слезами,Словно холодная туча…Сковано тяжкими снами,Сердце исходит слезамиРазве не хуже мученийЭта тоска без названья?Жить без борьбы и влеченийРазве не хуже мучений?

Дождь барабанил по черному зонту, покрывал пузырьками бассейн у Большого дворца, построенного в стиле родной Амедеевой Тосканы, где сейчас наверняка солнце сияет на флорентийских куполах, на синей глади Средиземного моря, – солнце, всегда солнце, как в незабываемом Крыму ее детства. Строки, написанные старшими учителями Гумилева, навевали тоску и тревогу, от которой не спасало тепло его плеча… А он, вслушиваясь в безупречные ритмы, с отчаяньем думал о стене, отделяющей художника от вожделенного самовыраженья, и с нежностью – об этой таинственной женщине, как и он, безутешно ищущей совершенства, во всем…

Портрет Анны Ахматовой. Художник Натан Альтман. 1914 г.

Я говорю сейчас словами теми,

Что только раз рождаются в душе.

Жужжит пчела на белой хризантеме,

Так душно пахнет старое саше.

И комната, где окна слишком узки,

Хранит любовь и помнит старину,

А над кроватью надпись по-французски

Гласит: “Seigneur, ayez pitie de nous”».

(Анна Ахматова «Вечерняя комната», 1911 г.)

Когда проглядывало июньское солнце, было так же хорошо в саду, но не так грустно. Он вытаскивал томик Лотреамона, который вечно в ту пору таскал в кармане, и с мальчишеской злою усмешкой зачитывал дерзкие суждения этого лихого предтечи сюрреалистов, жившего в Париже за полстолетья до них и так же, как они, презиравшего («Вон, Анна, смотри, – вышагивает с орденской ленточкой и в цилиндре, в сюртуке, ну да, этот – Анри де Ренье…») и фарисеев и буржуа:

«Вон, поглядите, там, средь цветов и кустарников, спит крепким сном на газоне, усыпленный рыданьями – гермафродит. Луна, из завала туч свой выбарахтав круг, бледным лучом ласкает лик этот нежный подростка. Черты его нам являют верх мужской