Честь - Трити Умригар

еду у своей любимой сестренки и отдавала Арвинду и Говинду. А когда Радха жаловалась, объясняла, что они мужчины, им нужна сила. Откуда же мне было знать, что они меня так ненавидят?

— Может, поэтому они и не хотели, чтобы ты выходила за Абдула? Невыгодно терять служанку.

Мина понизила голос и украдкой покосилась на дом амми.

— Не только в этом дело. В нашей деревне мусульман ненавидят, понимаешь? Считают их самыми низшими, недостойными. Они же говядину едят, диди.

— Понимаю, — ответила Смита, чувствуя, как внутри закипает раскаленная ярость.

Мина оторопела.

— Ты тоже ненавидишь мусульман?

— Я? Нет. Вовсе нет. Среди моих лучших друзей есть мусульмане. — Смита безрадостно рассмеялась, зная, что Мина не поймет иронию. — Я забыла, ты приняла мусульманство после свадьбы?

— Хотела, из уважения к мужу. И амми хотела. Но Абдул мне не разрешил. Он хотел, чтобы наша семья была как сама Индия. Индуистка и мусульманин, живущие бок о бок.

Смита уставилась в землю. Рассказа Мины было достаточно, чтобы осознать примерный масштаб ее горя и потери, и Смита наконец поняла, какой ущерб нанесла смерть Абдула. Молодой человек — скорее всего, неграмотный — не стыдился своего межконфессионального брака, а гордился им. Он воспринимал себя и жену как символы новой Индии, а своего будущего ребенка считал посланником новой нации. Он ни на кого не держал зла, был лишен предрассудков и не мог вообразить всю глубину презрения и ненависти, которые испытывали к нему и ему подобным его шурины. Не мог предугадать, как они исходили ядом, считая, что Мина навлекла на них страшный позор и бесчестье.

Будь она там, она бы им сказала, подумала Смита. Она бы их предупредила. Тогда они бы поняли, что старая Индия, подпитываемая не только политической и географической смутой раздела, но и бесконечными реками ненависти, разделявшими ее граждан, непременно восторжествует. Она всегда одерживает верх.

— Думаешь, вы выиграете процесс? — спросила она, желая убедиться, что ее цинизм не оправдан. Она ведь так давно уехала из страны. Может, хоть система правосудия тут изменилась к лучшему?

Мина смотрела на нее единственным здоровым глазом не мигая.

— Надеюсь, диди, — сказала она. — Но на все воля Божья. Мне важно одно: моя малышка вырастет и будет знать, что ее мать сражалась за честь ее отца. Бас[35], это единственное, ради чего я сейчас живу, — ради нее. Ради нее я мирюсь с издевательствами свекрови, оскорблениями новых соседей. Скажу правду, диди: кроме моей маленькой Абру, у меня нет никого в целом свете. При жизни Абдула в доме амми всегда был праздник. Друзья, соседи — все заходили в гости. Теперь никто не заходит. Боятся заразиться нашим несчастьем и принести его в свои дома. Даже Анджали скоро перестанет приезжать, когда закончится суд.

У Смиты пересохло во рту; она словно почувствовала вкус отчаяния Мины.

— Что же ты делаешь весь день? Куда ходишь? — спросила она.

Мина показала на обугленные останки хижины.

— Ночью я хожу спать туда. Чтобы быть рядом с моим Абдулом. Так и хожу от хижины амми до своего старого дома. А больше никуда.

— Не боишься туда ходить?

— С чего мне бояться? Мой Абдул по-прежнему со мной, на? — Впервые с момента их встречи Смита ощутила стальную непоколебимость Мины.

Она вспомнила, как неделями сидела в их квартире в Мумбаи, дрожала от страха и отказывалась даже ходить в школу, пока отец ее не заставил. А вспомнив, устыдилась. Ей стало стыдно за страх, грязным осадком лежавший на дне ее сердца, стыдно за привилегии, благодаря которым у нее была возможность уехать. Но сильнее всего она стыдилась своего поведения в Америке в первые дни и недели после переезда — в период адаптации. Тогда она совсем не понимала, как ей повезло. Благодаря их деньгам и научным достижениям отца им удалось бежать из Индии и благополучно устроиться в Америке. Пока Мина сражалась за свою жизнь, а после стала жертвой жестокой травли, Смита сидела в кафе в Бруклине с подружками, потягивая капучино, и все они чувствовали себя уязвленными из-за мелких проявлений агрессии и случаев культурной апроприации и расстраивались из-за того, что парень не перезвонил или на работе повысили кого-то другого. Какими мелочными сейчас казались эти тяготы. Какой она была дурой, что вторила этому хору надуманных обид и оскорблений. Как можно было вырасти такой американкой до мозга костей и не понимать, что Америка стала для ее семьи гаванью, приютом, убежищем.

— Кья хай[36], диди? — Мина обеспокоенно смотрела на нее. — Я что-то не то сказала?

Смита вышла из забытья и снова увидела перед собой обугленную хижину, а за ней — заросшее поле. Встала, вытерла лоб рукавом.

— Нахи[37], — сказала она, — мне просто нужно на минутку в дом. — Неприязнь на лице Мины подсказала Смите, что девушке совсем не хотелось возвращаться к свекрови, и она добавила: — Но я быстро вернусь.

Мина улыбнулась, и Смита снова поразилась, как улыбка ее меняла.

— Ага, — сказала Мина, — иди проверь, как там твой муж.

Смита открыла было рот, чтобы ее поправить, а потом передумала.

— Я быстро, — повторила она. — Просто надо немного побыть в тени.

«Да что со мной такое?» — отругала себя Смита, направляясь к лачуге амми. Много лет она брала интервью у беженцев, переселенцев и жертв боевых действий, видела страшные увечья и травмы, но ей всегда удавалось сохранять самообладание. Однако здесь было просто невозможно эмоционально абстрагироваться. Недаром она не соглашалась работать в Индии и специально просила редакторов не посылать ее сюда. Родина вызывала у нее слишком предвзятые и сложные чувства; ей было трудно сохранять объективность. И все же, несмотря на первоначальные сомнения, она не жалела, что поехала в Бирвад и встретилась с Миной. В голове уже вырисовывалась подводка к статье. Статьи Шэннон о Мине были неплохими; она писала отстраненно, опиралась на факты и умело поместила личную историю Мины в более широкий контекст — отношение к женщинам в Индии. Репортажный стиль Шэннон напоминал ее саму — хладнокровную, жесткую, деловитую. Но Шэннон не удалось обрисовать Мину как индивидуальность, передать удивительным образом сочетающиеся в ней мужество и хрупкость. Смита знала, что у нее получится лучше изобразить Мину. Она всецело разделяла ее беду и ощущала с ней глубинное родство, словно их связывали невидимые нити. Ей не терпелось скорее вернуться в мотель и приступить к работе; при мысли о компьютере пальцы зудели.

Она наклонилась, вошла в дом через низкий дверной проем и подождала, пока глаза привыкнут