Всё переплетено. Как искусство и философия делают нас такими, какие мы есть - Альва Ноэ

Хореографы пытались это сделать, но, осмелюсь утверждать, потерпели неудачу. С чего вообще начинать[102]?

Теперь у вас может возникнуть соблазн сказать, что разница между языком и неязыковым движением заключается в том, что язык артикулирован по своей природе и явным образом. Это структура, состоящая из частей; быть носителем языка – значит быть чувствительным к этой артикулированности, артикулированности, которая проявляется (как утверждал Гумбольдт) на двух уровнях (фонологическом и синтаксическом, а также семантическом).

Но разве нельзя сказать нечто подобное и о том, как действуют наши тела? Действительно, разве тело живого животного не является парадигматическим примером чего-то артикулированного?

Ясно одно: язык – это движущийся поток человеческой активности. Чтобы записать его, мы должны представить его структурированным и дифференцированным, но это означает уже занять такое отношение или позицию к языку, которое равносильно тому, чтобы считать его письменным или, по крайней мере, поддающимся записи.

Чтобы понять место письма в нашей языковой жизни, сформулировать адекватную концепцию языка, нам необходимо разобраться с этим парадоксом. Именно это я и попытаюсь сделать в оставшейся части этой главы. Я буду придерживаться стратегии, близкой стратегиям Августина или Платона. Я попытаюсь показать, что в каком-то смысле язык всегда был письменным; или, скорее, мы, носители языка, всегда были вовлечены в нечто, что является моральным эквивалентом письма. И поэтому нам никогда не приходится противостоять речи – стоять в стороне и задаваться вопросом, как мы можем записать ее, – как того требует парадокс. Но есть и более далекоидущий вывод. Язык, как я уже говорил, организуется письмом; но письмо – это достижение искусства и философии.

Но подождите, как может быть так, что мы писали всегда, если, как мы знаем, применение графических технологий к речи – это датируемое и довольно недавнее событие?

Чтобы лучше выразить проблему, будет полезно вспомнить, как логики представляют себе формальный язык.

Формальный язык, с которым работают логики, состоит из конечного числа примитивных, или атомарных, символов и набора правил или процедур для определения того, является ли какая-либо строка символов сама символом, является ли она, в терминологии логиков, хорошо сформированной формулировкой. Если это так, то хорошо; если же нет, что ж, тогда это запрещено правилами. Так же и со значением. Каждому примитивному символу приписывается значение, или «семантическая ценность», и есть специальные правила, позволяющие определить, учитывая значение или семантическую ценность каждого символа, каково значение или семантическая ценность каждой хорошо сформулированной формулировки. Если знаку не хватает соответствующего назначения, или если знаки объединены не по правилам, то результат является не столько бессмысленным языком, сколько неязыком.

Изрядная часть философии языка и лингвистики принимает примерно такую концепцию языка, разработанную изначально для формальных языков, как должное. Язык порождается правилами. А то, что не порождается правилами, является неязыком. Эмпирическое исследование направлено на то, чтобы выявить правила и репрезентации, как их называл Хомский, которые достаточны для определения языка и которые, таким образом, говорят вам, что вы знаете, если вы знаете язык[103].

Теперь рассмотрим тот факт, что реальные языки, какими мы пользуемся сейчас, не таковы, по крайней мере, в одном важном отношении. Они не управляются правилами в том смысле, который я только что описал; они, скорее, используют правила, то есть носители языка применяют правила, чтобы руководствоваться ими, критиковать использование правил другими, разрешать споры и договариваться подобным образом о своих отношениях с другими[104]. Одна из отличительных особенностей настоящего языка заключается в том, что он всегда сталкивается с живой и непосредственной возможностью непонимания. Как правило, непонимание не прерывает язык, не заставляет нас выйти за его пределы, как это может показаться логику или лингвисту; для нас нет никакого выхода за его пределы, и непонимание для нас всегда является возможностью большего языка, то есть характерно лингвистической деятельности по объяснению, прояснению, разъяснению или обоснованию. Носители языка не просто действуют вслепую, в соответствии с управляющими ими правилами, время от времени неправильно используя слова и оказываясь в чем-то вроде лингвистического вакуума. Напротив, носители языка изначально используют язык, чтобы придавать смысл в условиях непонимания. Мы определяем слова; мы оспариваем употребление их другими; мы объясняем, что означает тот или иной термин или слово. На самом деле, как отметил П. Ф. Стросон в своей книге по теории логики, диапазон оценочных суждений о языке очень широк[105]. Одни фрагменты речи мы находим ясными, другие – мутными, одни смешными, другие – скучными и так далее. Есть много различных областей критического осмысления речи, которые разворачиваются внутри языка: логика, риторика, стиль, остроумие, изысканность и так далее. Это понимают даже самые маленькие дети. Одним из первых видов использования языка, с которым играть начинают дети, является просьба дать определение или объяснить смысл слова.

Быть носителем языка, таким образом, значит быть тем, кто занимает некоторую позицию по отношению к языку, кто подмечает его неправильное использование и чувствует себя обязанным его исправлять; это значит быть тем, кто борется с различиями. Вот почему я говорю, что язык – это деятельность, использующая правила (или, возможно, даже иногда создающая правила), а не управляемая правилами. И именно поэтому я говорю, что быть носителем языка – это, помимо всего прочего, быть тем, кто думает о языке.

Представлять себе говорящих, которые просто продолжают говорить и никогда не задумываются, что другой имел или мог иметь в виду, – значит представлять себе нечто совершенно непохожее на настоящий человеческий язык. (Возможно, именно таким будет язык машин.)

Спотыкаться, спорить, разрешать споры, вводить новшества, объяснять, формулировать, пытаться лучше выразить – это готовые к использованию способы обычного, повседневного использования языка. Критерии правильности, вопросы о том, как продолжать, или о том, что является или не является грамматически правильным, борьба с непониманием – это внутриязыковая деятельность, которую мы осуществляем и о которой спорим, и она не требует от нас переключаться, как сделал бы логик, к внешней относительно языка метадеятельности по созданию грамматики.

Хьюберт Дрейфус предположил, что существует четкое различие между первостепенной вовлеченностью в задачи или деятельностью и прерыванием этой деятельности с целью размышления или самоконтроля[106]. Когда мы находимся в потоке, мы просто действуем; размышление приходит только тогда, когда поток прерывается.

Я согласен с Дрейфусом в том, что мы должны бдительно защищаться от интеллектуализма или когнитивизма, согласно которым человеческая деятельность поднимается до уровня действия только тогда, когда сопровождается сознательными психологическими актами отстраненной оценки и созерцания[107]. Но, по иронии судьбы, в случае с языком именно взгляд Дрейфуса наиболее точно соответствует искусственности модели