Снизу вверх - Николай Каронин-Петропавловский

Но Ѳомичъ съ полнымъ правомъ, даже съ обыкновенной человѣческой точки зрѣнія, могъ вспоминать хорошо этотъ миѳическій городишко: здѣсь онъ познакомился съ Надеждой Николаевной. Ѳомичъ никогда ни однимъ словомъ не проговаривался, какъ сошлись они — рабочій и барышня. Съ инстинктомъ уже развитого человѣка, онъ не прикасался къ счастію, боялся опошлить его словами, которыми, къ тому же, онъ плохо владѣлъ.

Пріѣхала Надежда Николаевна позже Ѳомича въ городишко и поразила его своимъ отчаяннымъ видомъ. Полная апатіи, совершенно больная во всѣхъ отношеніяхъ — вотъ то состояніе, изъ котораго она не выходила. Цѣлый день она сидѣла въ комнатѣ у себя, курила папиросы и кашляла; шагала изъ одного угла до другого и курила папиросы. Никакого дѣла. Въ прошедшемъ что-то смутное и мучительное; въ будущемъ какая-то неопредѣленная пропасть и ни одной надежды. Однимъ словомъ, барышня была разбита вдребезги и представляла собою тѣнь.

Для Ѳомича такое состояніе было просто непонятно; онъ не зналъ никогда ни отчаянія, ни скуки, ни апатіи, ни даже физической болѣзни. Въ первое время онъ робко наблюдалъ за ней. Ея молчаніе отбивало у него охоту бывать у ней часто. Но когда она стала сильнѣе кашлять, онъ сталъ ухаживать за ней въ качествѣ сидѣлки. Иногда онъ приготовлялъ ей самъ обѣдъ, каждый день почти насильно уводилъ ее гулять и нашелъ ей дѣло — учить его. Алгебру-то онъ самъ проходилъ успѣшно, по географіи много читалъ, но физика подвигалась впередъ плохо. Сперва Ѳомичъ спрашивалъ только относительно тѣхъ мѣстъ, которыя ускользали отъ него, а потомъ сталъ брать регулярно уроки у барышни. Сперва уроки шли вяло, Надежда Николаевна сидѣла апатично, такъ что Ѳомичъ приходилъ въ смущеніе. Но потомъ дѣло пошло успѣшнѣе, и Надежда Николаевна уже сама стала интересоваться успѣхами Ѳомича, который съ увлеченіемъ слушалъ ее. Она почувствовала, что ей холодно оставаться одной, наединѣ съ своею мучительною думой, и съ нетерпѣніемъ ожидала, когда придетъ на урокъ Ѳомичъ; и ея лицо озарялось радостною улыбкой при взглядѣ на Ѳомича, который упорно слушалъ, смѣялся и радовался. Однажды вечеромъ, когда они молча сидѣли за столомъ и боялись взглянуть другъ на друга, потрясенные однимъ чувствомъ, Надежда Николаевна, наконецъ, не выдержала напряженной тишины, наставшей въ комнатѣ, и судорожно зарыдала; Ѳомичъ, глядя на нее, также тихо плакалъ. Потомъ онъ убѣдился, что рыдать больше не о чемъ, и черезъ нѣсколько дней обвѣнчался въ единственной церкви фантастическаго города, давъ священнику неслыханный гонораръ, на который тотъ сейчасъ же купилъ муки, а то до сихъ поръ, нѣсколько мѣсяцевъ, ѣлъ соленую рыбу. Физику они кончили ужь долго спустя, когда имъ обоимъ вышло позволеніе воротиться на родину и когда Ѳомичъ испугался, что у него не будетъ больше свободнаго времени для ученія.

Проживъ у нихъ мѣсяцъ, Михайло ежеминутно убѣждался, какія глубокія связи существуютъ между ними, хотя, повидимому, между ними мало общаго. Ѳомичъ — вѣчно спокойный, безъ задатковъ какой бы то ни было тоски и немного толстый; Надежда Николаевна — блѣдная, безпокойная и разбитая. Но, вѣроятно, это-то противорѣчіе и связало ихъ; можетъ быть, Надежда Николаевна согрѣлась душевно подлѣ здоровой натуры Ѳомича, который невольно умиротворялъ ея изстрадавшееся сердце: можетъ быть, также, чувство жизни возвратилось къ ней, когда она очутилась подлѣ этой работящей силы, простой, но широкой… Когда они возвратились въ родной городъ Ѳомича, имъ на первыхъ порахъ пришлось очень туго. Ѳомича отказывались принятъ въ мастерскія и заводы города, и куда онъ ни приходилъ, его отовсюду выпроваживали. Тогда Надежда Николаевна стала давать уроки, и этимъ они кормились нѣкоторое время.

Но кто приводило въ растройство Ѳомича, онъ такъ берегъ свою Надю, что желалъ снять съ ея плечъ всякую работу. Видѣлъ онъ также, что всякая работа, кромѣ физической, убійственна для нея. Съ нечеловѣческими усиліями онъ доставалъ работу. Скоро, однако, удалось ему устроиться: его взяли постояннымъ слесаремъ въ одинъ огромный домъ, гдѣ онъ долженъ былъ слѣдить за водопроводами, ремонтировать всю механическую и слесарную часть зданія, а потомъ, какъ извѣстный половинѣ города, онъ сталъ получать много заказовъ, такъ что потребовался даже помощникъ. Ѳомичъ опять повеселѣлъ. Прислугу Надежда Николаевна отказалась держать, не желая сидѣть сложа руки; она готовила обѣдъ, чай, мыла бѣлье, убирала съ изысканною чистотой комнаты, чистила инструменты. По вечерамъ они читали по очереди. Это шло изо дня въ день и имъ не было скучно, да едва-ли оставалось время скучать, когда каждый праздно проведенный день могъ отозваться на нихъ ощутительною нуждой.

«Колотятся же все-таки, бѣдняги, не богато», — подумалъ Михайло, ближе познакомившись съ своими друзьями.

Окруженный такою, совершенно новою для него атмосферой, Михайло самъ чувствовалъ, какъ вся его жизнь перевернулась.

Ремесло онъ усваивалъ быстро, доставляя Ѳомичу ежедневное удовольствіе своею ловкостью и трудолюбіемъ. Но эти успѣхи только въ первое время занимали Михайлу, а дальше онъ сталъ уже мучиться совсѣмъ другими вещами. Онъ былъ теперь въ вѣчно напряженномъ состояніи, слѣдилъ за каждымъ своимъ движеніемъ, подмѣчая также каждый шагъ своихъ друзей. Въ противность прежнему, онъ такъ низко упалъ въ своемъ мнѣніи, что вѣсь огромный запасъ презрѣнія и недовольства обрушилъ на одного себя. Онъ копался въ себѣ и безпощадно унижалъ себя. Это, впрочемъ, принесло ему косвенную пользу: онъ привыкъ отдавать себѣ отчетъ во всемъ, что происходило у него внутри, въ каждой своей мысли. Но это же и несказанно мучило его. Ѳомичъ не понималъ состоянія ученика.

— Ты что, Миша, какъ будто нездоровъ все?… Видъ у тебя какой-то больной, — нѣсколько разъ спрашивалъ Ѳомичъ. Надежда Николаевна также спрашивала тревожно. Михайло видѣлъ, что его любили и уважали, но отъ этого, кажется, онъ еще больше мучился.

При вечернихъ чтеніяхъ онъ присутствовалъ, многое понималъ, увѣренный, что не понимаетъ; многое дѣйствительно не понималъ, но во всякомъ случаѣ сидѣлъ все время, какъ на иголкахъ, пожираемый самобичеваніемъ. «Вотъ Ѳомичъ все понимаетъ, а я нѣтъ… Оселъ!» Оставаясь одинъ на одинъ съ собой, онъ готовъ былъ прибить себя, если бы это было возможно, — такъ тяжело ему было.

Но такіе припадки самоуниженія не могли долго продолжаться въ Михайлѣ, одаренномъ отъ природы силой рости и подниматься. Однажды ночью, оставшись одинъ въ мастерской, онъ вдругъ сообразилъ, что вѣдь онъ также можетъ учиться. Вѣдь Ѳомичъ… откуда же онъ взяль? Пораженный такою простою мыслью, онъ отъ радости вскочилъ съ постели, не зная еще самъ, зачѣмъ это сдѣлалъ. На станкѣ лежала книжка — «Руководство къ слесарному, кузнечному, плавильному, лудильному (шелъ еще длинный перечень) производствамъ — тощая, дрянная, барышническая книженка. Михайло взялъ ее въ руки со страхомъ, боясь убѣдиться, что онъ забылъ всѣ буквы, У него потемнѣло въ глазахъ, и рука, державшая книженку, сильно дрожала. Но, овладѣвъ собой, онъ разглядѣлъ и вспомнилъ одну букву и страшно обрадовался. Посмотрѣлъ дальше — еще одна буква объявилась. Михайло присѣлъ на кровать и просидѣлъ до разсвѣта. Въ слѣдующія ночи онъ уже правильно занимался. Сначала онъ читалъ одну строку полчаса, но затѣмъ дѣло пошло скорѣе. И писать его когда-то, передъ воинскою повинностью, учили въ деревнѣ, но здѣсь ему пришлось испытать сильное огорченіе. Онъ однажды поднялъ на полу клочекъ бумаги, исписанный широкими и круглыми буквами, изъ которыхъ каждая походила на Ѳомича. Михайло принялся разбирать, но ничего не вспомнилъ, за исключеніемъ одной буквы — „мыслете“. Почему именно мыслете, а не другая какая буква врѣзалась въ его памяти — неизвѣстно. Михайло, по крайней мѣрѣ, нехотя эту-то букву нарисовалъ, рисунокъ вышелъ похожимъ на распростертую пятерню, но это все равно. Написавъ ее, Михайло съ отчаянными усиліями принялся узнавать другія буквы, сравнивая прописныя съ печатными. Послѣ нѣсколькихъ приступовъ, что заняло нѣсколько ночей, онъ одолѣлъ и этотъ клочекъ бумаги. Съ этой минуты онъ каждый вечеръ упражнялся.

Проще бы было обратиться за помощью къ Ѳомичу или къ Надеждѣ Николаевнѣ, но Михайло чего-то стыдился. Впрочемъ, всякіе секреты были врожденнымъ его качествомъ. Свое дикое ученіе онъ ото всѣхъ скрывалъ. Застигнутый разъ Ѳомичемъ за упражненіемъ въ рисованіи буквъ, онъ такъ былъ взволнованъ, какъ будто его уличили въ какомъ-то мошенничествѣ; Ѳомичъ, впрочемъ, ничего не подозрѣвалъ.

Вскорѣ онъ, впрочемъ, самъ убѣдился, какъ глупо дѣлать секретъ изъ такихъ обыкновенныхъ вещей. Мало того, ему пришлось раскрыть такія затѣи, которыя онъ и отъ себя-то пряталъ, старался не помнить ихъ. Впрочемъ, у такихъ людей, какъ Михайло, секреты-то всего меньше и держатся, какъ они ни стараются держать ихъ при себѣ.

Однажды онъ сидѣлъ въ мастерской и опиливалъ какую-то вещь. Кромѣ его, дома никого не было, Ѳомичъ и Надежда Николаевна куда-то ушли. Въ это время явился Вороновъ, тотъ слесарь въ блузѣ, котораго такъ испугался Михайло въ день поступленія къ Ѳомичу. Вороновъ былъ въ той же самой дырявой блузѣ, до того замасленной, что она, казалось, прилипала къ его тѣлу, какъ его собственная естественная шкура; штаны были не менѣе засуслены, руки его также были чѣмъ-то выпачканы. Но всего непріятнѣе выглядѣло его лицо, дряблое и сморщенное, какъ высушенная подошва: его лобъ такъ съежился, что совсѣмъ исчезъ. Видно было, что не хорошо живется этому человѣку.