Замок на гиблом месте. Забавы Танатоса - Светлана Шиловская

Затушив сигарету и взяв фонарик, я пошла по дорожке к калитке, через которую обычно бегаю к реке. Подойдя, посветила фонариком и глазам своим не поверила. Калитка, конечно, не настежь, но… приоткрыта.

Мне стало не по себе. Я, кажется, услышала удаляющиеся по берегу реки тяжелые шаги. Высунуться из калитки, пройти своей тропинкой к реке, признаться, духу не хватило. Совсем нервы сдали! Может, зря сюда приехали, ведь было какое-то предчувствие. Придиралась к названиям Разбиваевка, Чураевка… Видимо, мое подсознание что-то подсказывало.

Я заперла калитку и быстро вернулась на веранду. Утром спрошу: может, Агаша выходила перед сном взглянуть на реку и забыла закрыть?

Я поднялась наверх, решив поспать еще пару часиков. Завтра ребятишек встречать и в Козельск ехать — силы понадобятся. А уж если Гудков явится, то и вовсе — словесные баталии с ним потребуют лошадиного здоровья и крепких нервов. Что-то последнее время у нас с Пантелеймошей никакого консенсуса не получается. Ой, что это я, Гудков на дух не переносит собственное имя Пантелей, доставшееся ему от героического прадеда, участника чуть ли не Куликовской битвы. А уж мое уменьшительно-ласкательное к нему обращение — Пантелеймоша — и вовсе считает оскорблением. Все его близкое и не очень окружение, зная это, величает его только по фамилии или по званию. В крайнем случае по отчеству — Зосимович, тоже не очень-то благозвучному. Я однажды неудачно пошутила, мол, если у тебя будет сын, то по семейной традиции назови его в честь отца — Зосим. А дочь в память о своей тетушке — Марфушей. Так Гудков, накалившись докрасна, выдал мне трудно переводимый монолог. И, хлопнув дверью, аж на месяц пропал из поля зрения.

Господи, к чему это я? Наверно, соскучилась по своему любимому менту. И вообще, хочется опоры, надежности. А приключения, сыск пора уже засунуть куда подальше, ведь скоро сороковник. Вот приедет суженый, и с ходу, не раздумывая, дам согласие. Всем станет спокойнее — буду вести размеренный семейный образ жизни. В свободное время займусь вплотную рисованием и воспитанием Ральфика. А может, и ребенка рожу, еще не поздно.

И с этими сладкими мыслями я заснула, уже без всяких сновидений.

Проснулась резко, как от толчка. Показалось, что где-то слышится плач. На часах — полседьмого утра. «Успею искупаться и с Олей повидаюсь», — промелькнуло в голове. И я, натянув купальник, машинально выглянула в окно.

Меня словно током ударило. Я увидела у забора склоненную, нет… трагически сгорбленную фигуру Агаши. Она что-то там рассматривала и бормотала. Боже мой, да она плачет, причитает…

В одном купальнике я слетела вниз, и босиком по дорожке с криком:

— У вас что, сердце прихватило?

Сгорбленная фигура не шелохнулась, продолжая всхлипывать и что-то шептать. Я в три прыжка оказалась рядом. И чуть не закричала во весь голос. Зажала рот трясущейся рукой.

У самого забора, в углу, лежало мертвое тельце Фомы. Подкатила тошнота, но, едва сдержав в горле горький комок, я побежала за лекарством. Набрав ковш воды, похватав в шкафчике все подряд — валерьянку, валокордин, корвалол, я вернулась к старушке. Умыла ей лицо, заставила принять валокордин и повела к веранде. Усадив в плетеное кресло, укутала пледом. Ральфик приткнулся у Агашиных ног. Я поставила чайник на огонь и набрала номер Гудкова.

Майор ответил бодро, удивившись, что так рано звоню.

— У… у нас Фому во дворе убили! Что теперь будет с Агашей?! К нам кто-то ночью приходил. Я… я не могу… мы здесь одни!..

— Успокойся, милая, выпей валерьянки, прикрой чем-нибудь кота и не отходи от Агафьи Тихоновны. Вызови ей «скорую». — И тут же гаркнул своему сотруднику: — Чего, Данила, торчишь, иди, ситуация изменилась, один поезжай! А я срочно в Разбиваевку…

Перебивая майора, я промямлила:

— Приезжай быстрей, я здесь ничего не знаю. Какую «скорую» вызывать?! Мне надо к Семеновне, у нее узнать, где поблизости найти врача.

— Галя, соберись, не надо никуда! Никому не открывай. Я посигналю и крикну в ворота. Жди, сам привезу врача, тебе он тоже нужен. И очень прошу, ничего там не затопчите, следы имею в виду.

Отключив телефон, я, кажется, сказала вслух: «Боже мой, здесь все разбивается вдребезги, невозможно жить! Продам, к черту, этот дом!» Осознав, что и старушка может услышать, я быстренько вытерла навернувшиеся слезы. Выключила вскипевший чайник, приготовила нам обеим крепкий, сладкий чай. И, обняв Агашу, сказала:

— Я с вами. Ральфик тоже туг, не отходит. Скоро Гудков с врачом приедет. Потом Ирина с ребятами. А нашего дорогого Фому мы похороним достойно.

— Галюша, ты сама успокойся. Сейчас я тебе не помощница. Мне уже чуть легче. Займись обедом, это отвлечет. Людей будет много, их накормить надо, — едва слышно, но разумно и четко сказала стойкая женщина.

Я принялась готовить из того, что осталось в холодильнике. Наткнулась на остро пахнущий сверток с копченой рыбой, которую, видимо, вчера принесла Семеновна. Пахомыч, как и обещал, остатки улова приготовил на своей коптильне. Мне вдруг вспомнился мой кошмарный сон, и я хотела тут же выбросить рыбу, чтобы и духу от нее не осталось, но вовремя опомнилась. Завернула еще в один пакет и засунула подальше. Достала две банки тушенки, начистила картошки на две сковороды, чтобы всем хватило. А старушке и Ральфику приготовила легкий завтрак — молочную лапшу.

Щенок быстро справился с лапшой, даже с добавкой. А вот Агаша наотрез отказалась, только попросила еще чайку. Потом вдруг сказала:

— Если нетрудно, достань из моего сундука миткалевый мешочек — он чистый, отглаженный. В нем шесть лет назад принесли мне Фому крохотным котеночком, так и похороним его…

— Да, конечно, не беспокойтесь, — поспешно пообещала, даже не представляя, что значит — миткалевый? Материал такой, что ли? Ничего, разберусь. И выбежала в сенцы. Села на сундук и тихо заплакала. Кот Фома для одинокой бездетной женщины был как сыночек, родное существо — они понимали друг друга без слов. Нет, Агаша не одинока, она с нами. И кота ей другого мы подарим.

Я открыла сундук, где аккуратно были уложены немудреные пожитки. И снова накатила волна жалости. Вот совсем уж старенький, многажды стиранный халатик — надо купить новый. А вот выходной костюм, переложенный пакетиками антимоли. Надо же, старушка и альбом с фотографиями с собой взяла. Наверно, время от времени смотрит, вспоминает.

Некоторые детдомовские снимки Агаша мне показывала, что-то рассказывала о своих подопечных. Она ведь почти всю свою жизнь проработала в детдоме где-то в дальнем Подмосковье. А вот коллективный снимок, где она еще молодая, без седины. И рядом с ней какая-то женщина представительного вида, наверно, директриса. Чуть правее выделяющийся из всех ребят по росту и сложению крупный парень с темной челкой и очень заметной то ли родинкой, то ли бородавкой на носу, с твердым волевым подбородком. Агаша как-то рассказывала, что среди воспитанников есть и музыканты, и журналисты, и учителя. И такие, что с нар не сползают. Говоря о них, старушка всегда вздыхала и надолго задумывалась. Вроде, воспитывали всех одинаково, в одних условиях, а в результате жизнь у каждого по-разному сложилась. Ну, вот этот, с бородавкой… такой наверняка пробился и пошел далеко. Видно, что упорный. Но кого-то он напоминает по типажу…

Закрыв сундук, я вышла на веранду. И увидела, что Ральфик сидит на коленях у Агаши и лижет ее сухие тонкие руки. Я застыла в дверях, кажется, снова навернулись слезы. Неслучайно говорят, что животные, как камертон. Даже мой малыш-глупыш все чувствует.

— Вот мешочек, этот ли?

— Да-да, Галюша. Наверно, едва нашла? Я не сообразила, что миткаль ты не знаешь, не в обиходе теперь.

— Ральфик, слезай, не мешайся.

— Нет-нет, пусть. Он греет меня, сочувствует и все понимает. Только не пускай его туда, чтоб он не обнюхивал…

После чая я уговорила Агашу прилечь в горнице и отдохнуть. Щенок тоже последовал за нами. Уложив старушку на тахту, укрыв ее пледом, я постелила Ральфику половичок и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Села на веранде и закурила. Но какая-то нервозность, как чесотка, мешала сосредоточиться. Почему не выходит из головы этот парень на детдомовском снимке? Крупная родинка или бородавка — это же ой какая примета! Как я сразу-то не сообразила… У Чистильщика на носу такая крупная темная бородавка справа, нет, кажется, слева. Когда он мне туфли подавал, наклонился — не захочешь, да бросится в глаза такое «украшение». И волосы у него длинные, растрепанные, как, скажем, у музыкантов или художников. Может, это мое воспаленное воображение? Ведь до чего додумалась — коим-то образом связать бугая Чистильщика и давнего выпускника детдома. Это не может быть один и тот же человек. Хотя что-то цепляет. Но почему после встречи с Чистильщиком мне даже в голову не пришло, как я обычно поступаю, сделать набросок? Скорее всего, омерзение, отвращение от такого черта с мешком вытолкнули даже мысли об этом.