Ювенилия Дюбуа - Николай Александрович Гиливеря

обновилась. Кости его стали крепкими, а дух обрёл дом в этом совершенном теле. Черты лица исказились. Теперь он стал никем. Уши, глаза, нос, рот, подбородок — всё на месте. Увидишь такого, поговоришь, посмеешься с ним, а потом кто другой попросит описать, и вот тут уже обязательно наткнёшься на тупик. Помнишь вроде, как выглядит бес, и помнишь, как шевелились губы, глаза, а описать не можешь. Так комфортно с ним было, что сам себе мерещишься напротив. И не зря, ведь собеседник этот — твоя собственная тень. Оборотень. Зеркало, которое примеряет лицо, твой образ мышления, помогая со стремлениями.

Он — человек, и она — человек. И они — человек. Человек, имеющий все лица, но не имеющий своего. Так он и представляется, не заботясь. А точнее, так он будет делать. Ведь он ещё не успел о себе узнать. Рождено существо в белых стенах, где отец его, с контрактом в бардачке, всё смотрит со слезами на детище, которому суждено стать пророком, помощником, надеждой, злобой, опорой, новым словом, а вместе с ним: новым человеком и животным, да чем угодно. Ведь всё подчиняется одному, всё вышло из себя подобного. Поэтому, из самого грязного, нищего, плохого, тупого, озлобленного, маньяка, живодёра, романтика, пессимиста, нигилиста, карманника, больного, некрофила, теннисиста, аккордеониста, — может выйти вымытое зеркало. Святой без убеждений, который сможет стать мостом для баланса между началом и началом иным. Конца не существует, только точка перед следующим предложением. Очередной круг и всё заново, заново, заново… Каждый ты — всё то, чем ты ещё не был. «И я благословляю тебя» — говорит мужчина в белом облачении. — «На всё то, чем ты не являлся, и на то, что хотел. Правды нет, нет истины. Нет языка. Нет рифмы. Нет Земли. Нет любви. Нет животных. Нет камней. Нету гор. Нет болезней. Нет голода. Есть только невидимый импульс энергии, который всё это порождает, дабы почувствовать наслаждение, утрату, боль, печаль, ностальгию, волнение, трепет и страсть. А познать весь спектр выдуманных чувств можно только через антонимы. Только через противоположности. Рай невозможен без ада, как и невозможно быть хорошим без плохих поступков. А остальное знать не столь уж и важно».

14

Слепота. Словно моргнул, только на полсекунды медленнее. И вот перед взором всплывает сцена. Пустой зал. Здесь душно. Стоит сильный запах крови. Тишина здесь страшная, ведь ужасные вещи происходили здесь, да ещё так недавно, буквально пару морганий назад. Вихрь пронёсся мимо, оставив шрам окружению. Что же здесь произошло и почему страшное? Ведь чувство это не от запаха крови или пота. Кровь — часть каждого. Пот — труд каждого. Но сам факт коллективного действа — вот, что действительно должно пугать.

Контекст не столь важен, не важна и сторона. Когда толпа что-то решает сделать, тут уже ничего не попишешь. Есть ли надежда, что этот «кто-то» не желает чего худого? Разумеется желает. Простой смертный у руля не хочет добродетели. Слишком много вопросов, нюансов. Тут нужна погруженность и желание, а их не так, чтобы уж много.

Его глаза устремляются на пол сцены. Он видит труп в красном одеянии. Одежда из собственной крови. Лицо благородное, смелое, полное решимости, но благородство это… всё мужество — привели только к раздору, хоть и чистые помыслы лежали в основе.

Он думает, что было бы здорово превратить труп, превратить кусок мяса (расходный материал) во что-то прекрасное и вечное. В конце концов, не всегда же человеку быть нефтью? Но в мыслях ничего не зашевелилось и не вспыхнуло. Какой кошмар! Вечного-то и нет вовсе. Лишь очередной отрезок, который нельзя осмыслить своим телом и умом, но конечность всегда есть. Каждую секунду, каждый шаг, каждый на «раз» что-то, да заканчивается. Кончается шаг с правой ноги и начинается шаг левой и до тех пор, пока ноги не придут к временной цели, а затем всё заново. Что же получается? Получается, что сама вечность — хитрый сатир.

Если снять с неё маску, то под ней окажется младший брат конечности. Он посмеется над своей шалостью, затем резко вырвавшись из рук взрослого, после чего смешается в толпе событий. Вот негодник! Он взял природу своего старшего брата и замаскировал её, раздробил одно действо на сотню мелких отрезков, создав иллюзию невозможности. Скажем так: даже искусство, самое подлинное и настоящее — не вечно. С кончиной последнего человека, с его смертью, умрёт и оно, ибо настолько зависит от тех, кто его созерцает! И самое страшное (страшное не для человека), а для божков, что со смертью человека — умрут и они, о бессмертные!

Как боятся они этого вечного дня, вечной минуты, как им стыдно зависеть от микробов, от этих хрупких и жалких людей, которые всего лишь являются подобием… Ведь понимают они, что являются частью искусства, частью вечной шутки подростка, который так ловко всех обманул. Но самый большой страх и опасения, что люди могут не умереть. Что человек сможет найти лазейку быть всегда, и тогда отпадёт надобность в искусстве, любви, сострадании и слезах. Станет человек истинным правителем. Откажется от искусства, забудет придуманные имена, и всё умрёт в нём, кроме плоти, мяса, а оно само по себе… без искусства, без любви и сострадания… чего стоит?

Он думает обо всём этом, склонив голову над телом мученицы. На лице появляется два ручья слёз из двух его понимающих глаз. Слышится «кап», а затем «кап-кап». Его слёзы сострадания попадают на тушку мяса. Эти капли впитываются, вбирая в себя остатки существа, а под жаром софитов и вовсе начинают шипеть, разрывать тело, превращая каждый маленький фрагмент в живых бабочек разного цвета.

Мгновение.

Целый тайфун нежной красоты взмывает вверх, проламывая душную бетонную крепость, и с тихим наслаждением каждая бабочка улетает проживать свой единственный день. Она проживёт его без знаний, без осознания, без стыда и без страха. Каждая бабочка ни на секунду не задумывается о том, что кто-то живёт и два, и три дня, и сто лет. Каждая бабочка не будет считать минут и не будет ждать, когда малейшее обстоятельство убьёт её. Для каждой бабочки «сейчас» будет единственным ориентиром, в котором скрыта та самая вечность.

Духота начинает испаряться под натиском открывшейся прохлады. Дождь беспощадно заливается в образовавшуюся дыру. А капли его солоноватые, что и его слёзы, накопившие груз за годы молчания. Теперь же выходит грязь нетерпеливо, без стыда. Вода упо пояс. По грудь. Ноги отрываются от пола. Он уже на плаву. Всё