Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Все согласились с тем, что военный союз, известный как антигитлеровская коалиция, должен появиться по окончании войны как некий Всемирный совет. В обсуждение этого вопроса нужно вовлечь и Сталина, когда наступит подходящий момент. Черчилль, Халл, Иден и Рузвельт озвучили четыре разные точки зрения, каким должен быть мировой порядок по окончании войны, в частности какова будет роль России в этом мире. Но никто из них не представлял, в каком направлении они будут двигаться и как будет осуществляться это движение. Однако в отношении России Рузвельт был абсолютно уверен в одном: если только у него появится возможность сесть за стол переговоров со Сталиным, то все бы стало на свои места. Эта уверенность, написал Джордж Кеннан, основывалась на предположении Ф.Д. Р., что, хотя Сталин «довольно сложный человек», с ним можно договориться, «если только его будет пытаться убедить кто-то вроде Ф.Д. Р.». Это были необоснованные предположения, от них веяло инфантильностью, неподобающей такой выдающейся фигуре, как Рузвельт. Черчилль и Иден надеялись на то, что по окончании войны будет продолжено некое сотрудничество с Россией, но после захвата Сталиным Прибалтики его намерения вызывали серьезное беспокойство Черчилля и Идена. Вот почему для Лондона Франция была страховым полисом на тот случай, если Дядюшка Джо откажется от соблюдения достигнутых договоренностей. В последующие месяцы Черчилль неоднократно напомнал своим сотрапезникам прописную истину, лежащую в основе стремления Великобритании создать тесные отношения с Францией после окончания войны: если никто не будет стоять между Москвой и Ла-Маншем, то в один прекрасный день русские могут оказаться на берегу Канала напротив белых дуврских скал[1604].

Рузвельт в общих чертах обрисовал роль Америки в качестве безопасности мира, но позднее в том же году заявил Гарриману, что «он не намерен размещать крупный контингент американских сил в Европе по окончании войны ни ради поддержания мира, ни для того, чтобы оккупировать Германию». Даже если Рузвельт изменит точку зрения, другой президент через несколько лет, возможно, откажется от этого политического курса и сделает упор на внутреннюю политику, как это уже было после Первой мировой войны. Иден подозревал, что сенат Соединенных Штатов никогда не ратифицирует договор, который бы связывал Америке руки и не давал воспользоваться в послевоенной Европе законными преимуществами в сфере безопасности. И что тогда с обеспечением безопасности? С одной стороны, Черчилль пытался увязать обеспечение безопасности в послевоенной Великобритании с особыми отношениями с Соединенными Штатами. С другой стороны, его обязанности перед королем и страной требовали, чтобы он боролся за достижение окончательного и полного урегулирования ситуации в Европе, судьба которой не зависела ни от активного присутствия американцев, ни от расположенности Сталина. В конце марта (за ужином, вспоминал Брук, подавали «яйца ржанки [так!], куриный бульон, курник, шоколадное суфле, шампанское… портвейн и бренди!») Черчилль «выразил неудовольствие планом Рузвельта по укреплению Китая, в котором не нашлось достойного места для Франции». В черчиллевском плане послевоенной Европы важное место занимала Франция, не нищее государство, а сильная держава[1605].

В то время как Сталин выражал разочарование, можно сказать даже откровенное недовольство, американцами и британцами, вице-президент Генри Уоллес четко обозначил будущую политику в послевоенный период. «Нам предстоит решить в период между 1943 и 1944 годами, – сказал он журналистам, – сеять ли семена Третьей мировой войны». Эта война, безусловно, начнется, сказал Уоллес, «если мы допустим воссоздание военной и идеологической мощи Германии». Возможно, война разразится, «если мы предадим Россию. Я имею вполне серьезные основания опасаться Третьей мировой войны, если западные демократии и Россия не достигнут полного взаимопонимания до окончания войны». Замечания Уоллеса явно давали понять, что между американцами и Сталиным не было достигнуто взаимопонимания о том, что будет с Европой по окончании войны и какова будет судьба Германии. Британская пресса – разделявшая точку зрения Уоллеса насчет героического вклада Красной армии – восторженно отозвалась о его выступлении. Manchester Guardian написала: «В Соединенных Штатах антирусские настроения в сто раз сильнее, чем в этой стране». Газета также отметила, что в Соединенных Штатах «с большей терпимостью относятся к фашизму как политическому режиму». Times подчеркнул в редакционной статье: «Было бы полнейшим безумием предполагать, что Великобритания и Соединенные Штаты при поддержке нескольких небольших европейских государств смогут постоянно поддерживать безопасность в Европе посредством политики, исключающей взаимодействие с Россией, исходя из того, что ситуация на континенте не затрагивает ее интересов». Однако проблема, как Черчилль и Иден все более четко это видели (об этом в январе Черчилль информировал Турцию), была в том, что могло оказаться, что после войны Советский Союз будет испытывать серьезный интерес к европейским делам. И насколько далеко на запад сможет распространиться советское влияние в Европе, во многом зависит от того, как далеко на восток смогут продвинуться англо-американские войска, когда в один прекрасный день солдаты союзнической армии смогут пожать руки красноармейцев[1606].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Верность и доверие не всегда идут рука об руку. Черчилль не видел необходимости в том, чтобы обманывать доверие Сталина, даже если чувствовал, что в будущем могут возникнуть серьезные проблемы. На самом деле все основные западные политические игроки – Черчилль, Рузвельт, Гарриман, Гопкинс, Бивербрук, Халл и Иден – стремились доказать, что их неизменная преданность Сталину не уступает, если не превышает, преданности остальным партнерам. В 1943 году у англо-американского дуэта на первом месте была не Европа, а Дядюшка Джо. Открытие второго фронта было всего лишь шагом, который должен был продемонстрировать Сталину преданность союзников. На совещаниях союзников самого высокого уровня Бивербрук был самым красноречивым сторонником Сталина, настолько активным, что, как написал Гарриман, «Бивербрук выступает в поддержку политики умиротворения в отношении России… и ему нет никакого дела до небольших государств. Он готов преподнести Восточную Европу России, не заботясь о дальнейших последствиях, об Атлантической хартии и т. д.». Что касается Гарримана, то он был сторонником высоких отношений с Советами, «дружественных и откровенных, но твердых, когда их [русские] действия будут несовместимы с нашими идеалами». Предполагалось, что Сталин искренне одобряет Атлантическую хартию и действительно заботится об идеалах западной демократии»[1607].

Сталин, как он это показал двумя годами ранее со странами Балтики и в 1939 году с Польшей, сначала просит то, что хочет, а если его просьбы не выполняются, отбирает. Рузвельт и Черчилль считали, что открытие второго фронта позволит им потребовать от Сталина прекратить всякие разговоры о границах и перекроить политическую карту Европы до мирной конференции, которая последует за победой. Это то, на чем они настаивали со своими менее значимыми союзниками – «Свободной Францией» и «Свободной Польшей». Кроме того, они считали, что должны выполнить обещание, данное Сталину относительно открытия второго фронта, учитывая возложенное на него бремя и страх, который они испытывали при мысли, что Сталин может «сбросить это бремя», если второй фронт не будет открыт. Джордж Кеннан считает, что подобные размышления были несколько наивны, если принять во внимание некоторые факты из биографии Сталина. Рассматривал ли Сталин всерьез возможность сбросить бремя ради подписания еще одного соглашения с Гитлером, еще одного «пакта», который значил бы не больше, чем слово Гитлера, в чем Сталин убедился в 1941 году? Однако, что выиграют Черчилль и Рузвельт от открытия второго фронта, насколько он облегчит положение дел для каждого из них, можно будет понять после открытия фронта, а уже после этого станет понятно, насколько далеко им удастся продвинуться на восток. Ответы на эти вопросы предстояло узнать в течение оставшихся месяцев 1943 года.