Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Он знал, что русские действительно убивали польских офицеров (которые этого заслуживали, написал он в своем дневнике, поскольку поляки «были виновны в развязывании этой войны»). Он даже сумел изобразить в своем дневнике ужас, который испытал, узнав об этом: «Выявилась самая омерзительная сторона человеческой души»[1623].

Итак, на той неделе три неприятные новости причинили беспокойство премьер-министру. Генерал Андерс, отправившийся годом ранее в Москву на поиски пропавших поляков, наконец их обнаружил. Лондонские поляки, настороженно относившиеся к решимости Великобритании в деле восстановления польских границ, потребовали от Лондона решительных действий, желая выяснить всю правду о Катыни. Спустя два дня после информационного сообщения по Берлинскому радио Черчилль на завтраке в «номере 10» предостерег Владислава Сикорского, намеревавшегося прибегнуть к помощи Красного Креста в расследовании преступления, не поддаваться на эту провокацию. Присутствовавший на завтраке Кадоган запомнил слова, сказанные Черчиллем в заключении: «Увы, к сожалению, немецкая информация может подтвердиться. Я знаю, на что способны большевики и какими они могут быть жестокими». Он посоветовал Сикорскому смотреть в будущее, а не оглядываться на прошлое. Он имел в виду, что в данный момент необходимо сохранить альянс для того, чтобы одержать победу над Гитлером. Только в этом случае Польша сможет стать свободным членом европейского сообщества. Что касается польских офицеров, сказал Черчилль Сикорскому, «если они мертвы, то вы уже никак не сможете их вернуть». Однако Сикорский, вопреки совету Черчилля, обратился в Красный Крест за помощью в расследовании. Несколько дней спустя Берлин тоже обратился в Красный Крест с просьбой о проведении расследования. Геббельс с энтузиазмом излагал в дневнике, какие перед ним открываются возможности для пропаганды. Учитывая спорные вопросы и противоречия в англо-американо-советском альянсе, которые ни для кого не являлись секретом, он увидел возможность внести раскол в отношения и, возможно, добиться проведения мирных переговоров. «Нашу пропаганду подозревают в стремлении раздуть инцидент в Катыни, чтобы получить возможность заключить сепаратный мир с Англией или Советами». Хотя это не входило в его планы, он признал, что «такая возможность, естественно, была бы весьма кстати»[1624].

Русские говорили: поляки ничему не учатся и ничего не забывают. Поляки, в свою очередь, говорили о русских: они славяне, но славяне без сердца. Реакция Сталина на обвинения поляков была быстрой и безапелляционной. Через несколько дней он разорвал отношения с правительством Сикорского в Лондоне, заявив: «Они возомнили себя талантливыми тактиками, но Господь не наделил их мозгами». Черчилль с Рузвельтом посоветовали Сталину не разрывать окончательно отношения с лондонскими поляками. Сталин не последовал их совету, поскольку вероломство поляков было очевидно, когда они предъявили эти «чудовищные обвинения». Рузвельт предупредил Сталина о том, что разрыв отношений приведет к негативным последствиям для польской общины в Соединенных Штатах. Сталину не было никакого дела до поляков, проживавших в Буффало или Чикаго. Черчилль предостерег Сталина, сказав, что Геббельс сможет извлечь немалые выгоды от раскола, а союзникам будет причинен серьезный вред. Он заверил Сталина, что лондонские поляки достойные люди и не вступали «в тайный сговор с немцами». Кроме того, сказал Черчилль, он убежден в том, что «немецкая пропаганда предъявила эту историю, чтобы внести раскол» в ряды союзников (расплывчатое слово «предъявила» можно было трактовать двояко, как «сфабриковала» или «раскрыла»). Сталин был непреклонен. Черчилль планировал закрыть польские газеты, которые выступали с критикой Советов, и сообщил о своем решении Сталину. Сталин стоял на своем. На самом деле он объявил о том, что будет поддерживать новое польское правительство в изгнании, в Москве. Когда лондонские поляки начали оказывать давление, Черчилль предупредил, что в их «обвинениях, которые носят оскорбительный характер в адрес советского правительства» «содержится поддержка отвратительной немецкой пропаганды». На этом фронте Геббельс одерживал победу. 28 апреля Черчилль телеграфировал Рузвельту: «Это величайший триумф Геббельса»[1625].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

В приложении к пятому тому своих военных воспоминаний, «Кольцо смыкается», Черчилль опубликовал записку Идену от января 1944 года. В ней говорится о том, что он по-прежнему пытался докопаться до истины в Катынском деле. Однако он убрал последнюю фразу в записке: «Мы должны сделать так, чтобы об этом никто из нас не обмолвился ни словом». Записка была написана примерно в то время, когда Кэтлин Гарриман и американских журналистов повезли в Катынский лес. Журналисты отметили много несоответствий: если немцы убили военнопленных летом 1941 года, почему на некоторых из погибших была зимняя форма? И почему найденные в карманах некоторых поляков письма, датированные 1940 годом, так и не были отправлены? На обратном пути в Москву Кэтлин Гарриман и журналисты выпили за упокой души. Несмотря на противоречивые факты, журналисты разделяли советскую точку зрения (большинство американцев считали русских героями). Корреспондент Time Ричард Лаутербах телеграфировал: «Что касается большинства из нас, то мы считаем, что это немцы безжалостно убили поляков». Сорок лет спустя Аверелл Гарриман сказал, в оправдание слов своей дочери: «Она не была историком, и она не должна была решать, соответствовало ли то, что она увидела, официальной версии или нет»[1626].

На самом деле спустя полтора месяца после апрельского сообщения по Берлинскому радио Черчилль с Иденом знали, что случилось в Катыни. Иден запросил и 31 марта получил отчет сэра Оуэна О’Мэлли, британского посла при польском правительстве в изгнании. Мнение О’Мэлли было однозначным: «Большинство из нас убеждены в том, что множество польских офицеров было на самом деле убито русскими властями». В подробном отчете, с которым ознакомились только Черчилль, военный кабинет и король Георг, О’Мэлли делает вывод: «Мы, по сути, использовали доброе имя Англии, как убийцы использовали молодые сосенки, чтобы скрыть преступление; и, учитывая чрезвычайную важность демонстрации единства союзников и героическое сопротивление, оказываемое Россией Германии, большинство из нас считает правильным и мудрым придерживаться такой позиции». Затем О’Мэлли затрагивает этическую сторону дела, выходя за рамки своей компетенции: «То, что в международной сфере считается морально недопустимым, как правило, в будущем оказывается политически недальновидным». Лондон поддержал Москву за счет поляков, написал О’Мэлли, которых выставили безрассудными и бестактными, «не сумевшими удержаться от того, чтобы не выставить свое дело на суд общественности». Правительство его величества «было вынуждено… искажать наши нравственные умозаключения и мо ральные принципы». Черчилль распорядился хранить доклад О’Мэлли в сейфе, разрешив доступ к нему только членам военного кабинета. Тем не менее в августе Черчилль отправил копию доклада Рузвельту. В конце концов, они были партнерами. Доклад, объяснил Черчилль президенту, «мрачная, хорошо изложенная история, возможно, даже слишком хорошо»[1627].

Это была реальная политика в немецком смысле слова. Те, кто с готовностью вступали в переговоры с того самого момента, как началась холодная война – как во время англо-русской борьбы за власть в Персии и Афганистане (Большая игра) в XIX веке, в Москве в ноябре 1917 года, при заключении пакта Молотова – Риббентропа в 1939 году, – могли сделать хуже, разбираясь с Катынским делом, и им не обязательно было выявлять тех, кто действительно совершил это преступление. Немцы наблюдали за реакцией союзников в последующие месяцы после того, как Сталин выразил свое негодование (но так и не заявил о своей невиновности напрямую). Позднее Черчилль написал об обязательствах, которые было необходимо соблюдать в ходе войны с Гитлером: «Иногда приходится делать ужасные, и даже постыдные, заявления ради общего дела». Он произнес эти слова, говоря о трагических событиях 1944 года, когда во время Варшавского восстания Сталин отказал британским бомбардировщикам в праве пересекать польское воздушное пространство и призем ляться на советской территории. Однако эти слова применимы и к Катыни[1628].