На день погребения моего - Томас Пинчон

отыскать так же сложно, как самого этого человека.

—  Странно, что они не уничтожили все записи, которые смогли найти.

— Это не пришло им в голову. Сегодня мы привыкли думать о личности всего лишь как о содержимом досье человека. А в те времена у человека могло быть много личностей, «документы» можно было легко подделать или сфальсифицировать. Для Никколо деи Зомбини это было особенно непросто, потому что в какой-то момент он тоже сошел с ума, обычный профессиональный риск у этих зеркальщиков-перфекционистов. Он должен был окончить свои дни в доме для умалишенных в Сан-Серволо, но по какой-то таинственной причине — симулировал ли он безумие как часть своего плана побега? Были ли у него друзья в Палаццо Дукале? — ему сходило с рук поведение, за которое любого другого спровадили бы в психиатрическую клинику manicomio, ему позволяли продолжать работать. Как оказалось, он, вероятно, был единственным человеком, понимавшим, почему.

Профессоре взял лист почти прозрачного пергамента и положил его на плоскую поверхность из белого целлулоида:

 — Считается, что это оригинал так называемого параморфико, это маточный пергамент, очень редкий и дорогой, он не очень-то хорошо переносит дневной свет. Оказалось, что существовали еще и лекала, нанесенные чернилами на пергамент более дешевых сортов, но большинство этих лекал мы уничтожили абразивами, смолой, румянами и тому подобным.

Никколо сбежал отсюда, вероятно, около 1660 года, забрав с собой параморфико, и больше о нем ничего не слышали.

—  В чем заключается его действие? — спросил Лука у Винченцо Мизерере. — Кто-нибудь их еще изготавливает? Я могу использовать один из них в своем представлении?

   Мизерере посмотрел на него поверх пенсне.

— Вы заказывали что-то похожее в прошлом году, — он пролистал груду счетов-фактур. — Стекло, кальцит, индивидуальное серебрение. Мы называем это «Ла Доппиатриче».

 — Верно-верно. Теперь мы перешли к существу дела, мне нужно поговорить с людьми из вашего отдела сервисного обслуживания.

И он начал рассказывать Мизерере о необъяснимом сбое, из-за которого небольшой контингент зрительно распиленных надвое субъектов разгуливает по Нью-Йорку, а Бриа пыталась не закатывать глаза слишком откровенно.

Торговый агент снял трубку стоявшего на его столе телефона, кратко побеседовал на венецианском диалекте, и спустя несколько минут Этторе Сананцоло, фактически спроектировавший аппарат, зашел в кабинет с пачкой рабочих чертежей под мышкой.

— Это всего лишь вариация на тему классического ящика Маскелайна сорокалетней давности, — объяснил он, — когда вы ставите зеркало боком в пустой ящик под углом в сорок пять градусов, чтобы оно разрезало один из тыльных углов точно пополам. Если зеркало достаточно хорошее и у вас есть бархатная подкладка, публике кажется, что она по-прежнему смотрит прямо на заднюю стенку пустого ящика, в то время как на самом деле они видят отражение одной из боковых стен. Чтобы исчезнуть, человек просто залазит в ящик и прячется под углом в сорок пять градусов за зеркалом.

— Для демонстрации аналогичного фокуса в четырехмерном пространстве нам нужно не двухмерное, а трехмерное зеркало, вот тут нам и понадобится параморфико. Вместо простого поворота на девяносто градусов, когда одна плоскость изображает другую в трехмерном пространстве, теперь нам нужно заменить один объем — пространство внутри ящика — другим, четырехмерным. Мы переходим от системы трех осей, исключительно пространственной системы координат, к системе, в которой добавляется четвертая ось — время. Дубликаты, о появлении которых вы сообщаете, на самом деле — оригиналы, слегка смещенные во времени.

 — Более-менее так же видит проблему профессор Вандерджус из Йеля. Но как нам ее теперь решить?

—  К сожалению, сначала вам нужно найти каждую пару и как-то убедить их снова залезть в ящик.

Краем глаза он заметил, что Бриа схватилась за голову и пытается ничего не комментировать, но у Луки странным образом возникли первые проблески надежды.

То, о чем просил Этторе, было, очевидно, невозможно. Эти субъекты уже слишком далеко разошлись в своей жизни в разные стороны, они уже были не близнецами, а дивергентами, это неизбежно в столь огромном городе, как Нью-Йорк: они могли встретить очаровательных незнакомок, ухаживать за ними, жениться, завести детей, поменять работу, переехать — это было всё равно что пытаться вернуть дым обратно в сигару, даже если он их найдет, тщетно надеяться, что какая-нибудь их пара по доброй воле снова залезет в «Ла Доппиатриче». Ему казалось, что это — как стать отцом огромного количества настоящих детей, близнецов, но разница в том, что они пришли в наш мир уже взрослыми, и велика была вероятность того, что никто из них никогда не придет его проведать. Не каждого утешила бы эта мысль, но Лука попытался не расстраиваться.

Этторе указывал на те места в чертежах, где необходимо было сделать корректировки и установить новые детали для предотвращения повторения проблемы.

  — Вы меня успокоили, — пробормотал Лука, — не знаю, как вас благодарить.

  — Деньги? — предположил Этторе.

Винченцо Мизерере закурил одну из своих тяжелых, словно камень, черных сигар. Бриа покосилась на отца, словно он сошел с ума.

Они возвращались в Венецию на «вапоретто» под аккомпанемент стука весел, среди неупокоенных душ всех безумных зеркальщиков, носящихся по каналу salso из Лагуны в город и обратно, цепляясь к ночным рыбацким лодкам, пароходам, сандоли, в поисках утраченного шанса, утраченного дома...скользя под поверхностью и рассматривая старинные мастерские, иногда даже с ужасом замечая свое отражение в осколках старинного зеркала, поскольку здешняя амальгама, пережившая коррозию моря и времени, была прекрасно настроена на отражение давно бездомных мертвецов... Иногда их также можно было увидеть по краям экрана «Малибран», когда во время антракта там шел фильм. Еще в Нью-Йорке дети Зомбини привыкли сбегать в пригород в дешевый синематограф, им казалось, что они — достаточно искушенные зрители, но тут вдруг поняли, что держатся друг за друга, чтобы не поддаться действию коллективных грез и не убегать с пронзительными криками по рядам от поездов, прибывающих на станцию «Санта-Лючия», или от предметов, бросаемых в особенно зверских злодеев в коротких мелодрамах, или чтобы убедиться, что они на своих местах, а не на борту лодки на Большом канале.

Ночью в театре, после шоу, Далли осталась в воцарившейся вдруг пустоте эха, чтобы помочь уложить