Казанова - Ёжи Журек

Заремба, который откинувшись назад, со вниманием слушал негромкое донесение офицера, ничего не ответил, но и не остановил Казанову, когда тот взял карту и повернул к себе.

— Чувствуется влияние готического шрифта, но это не портит общего впечатления. Я кое-что в таких вещах смыслю, ибо по профессии — каллиграф, правда, в прошлом.

Темные пятна лесов. Темно, темно, вплоть до самой Варшавы. В одиночку ехать — верная погибель.

— Серьезно? И конечно же пишете о каллиграфии трактат?

Карта была исчерчена извилистыми линиями, нанесенными цветной тушью. Должно быть, маршруты отряда Зарембы. Зеленая стрелка с востока нацелена на Варшаву. Это уже кое-что. Джакомо уловил насмешку и странное раздражение в голосе графини. Поднял глаза. Он не ошибся. Графиня явно разгневалась. На него или, может быть, на Зарембу, переставшего обращать внимание на все и на всех?

— Вы правы, графиня. Трактат о каллиграфии уже готов.

Не поверила. Что ж, правда не убедительнее лжи, ему на этот счет кое-что известно. А трактат о каллиграфии он и вправду написал, только мало кто этим заинтересовался. И меньше всех женщины, убежденные, что путь от округлостей и завитушек букв до их собственных животов, ягодиц и кудрявых бугорков не просто далек, но и уводит в противоположную сторону. Графиня перевела взгляд на окно. Подозревает его в равнодушии и отвечает тем же. Ну конечно, ждет, чтобы я всех тут перестрелял пальцем, а еще лучше — своим фаготом. Или завалил ее посреди зала и изнасиловал на глазах Зарембы и его штаба, а потом описал это в соответствующем трактате. А не она ли, случайно, убедительнейшим образом доказала свое равнодушие, допустив, чтобы он черт-те сколько времени жрал капусту в заплесневелом подвале? И это после клятв, признаний и планов совместного путешествия? Еще несколько минут назад он был пленником и до сих пор бы им оставался, не позаботься о себе сам. Кто же из них равнодушен — он? Он, чья рука, покоящаяся на карте, неторопливо ползет между стройных бедер, подбирается к самому и самому теплому местечку, дабы убедиться, что ее ночная страстность не была плодом его воображения? Если она этого не чувствует, как еще можно объяснить?

Впрочем, время для объяснений, похоже, неподходящее. Заремба, побагровев, жестом отослал офицера и вскочил. Он не собирался скрывать, что тот принес дурные вести. Брызгая слюной, закричал что-то по-польски, верно отдавая приказы, заставившие стайку безмятежно беседующих офицеров мгновенно рассыпаться, и лишь затем обернулся. Да, это был разъяренный кабан с крошечными бешеными глазками и встопорщенными усищами, похожими на грозные клыки.

— Знаете, что произошло? Убит русский офицер. Пленный. Кто-то его застрелил. Здесь, у нас под носом.

Слова полковника не оставляли места сомнениям. Убит, значит. Выстрел, который он слышал… Боже, ведь эта пуля была предназначена ему!

— Сволочи, хотят опозорить нас на весь мир. Мы не убиваем пленных, слышите?

Джакомо услышал гораздо больше — презрительную фамильярность, с какой обращаются к разоблаченным обманщикам. Необходимо что-то сказать в свою защиту, сейчас же, не мешкая — с уст Зарембы уже готов сорваться приговор. Казанова вскочил, стараясь — главное, сохранить достоинство! — унять щелканье зубов и дрожь в голосе и смотреть полковнику прямо в глаза.

— Я не имею к этому никакого отношения, господин полковник, клянусь!

И уже хотел рассказать все, что знал, но тут карта соскользнула на пол; торопливо за ней нагнувшись, Джакомо вдруг понял, что таким образом разоблачит не только прусских шутов, но и себя. А этого делать ни в коем случае нельзя. И он только пробормотал: «Прошу», — и отдал карту Зарембе.

— Иди ты!..

Карта, описав дугу, полетела на стол.

— Кто вам позволил ее брать?!

Сейчас ударит — Казанова был почти в этом уверен, уже чувствовал кровь на разбитой губе. И все из-за этих проклятых ряженых, он им отплатит, мало что его обокрали и пытались убить, теперь еще чужими руками лупят по морде за собственные грехи… Графиня протиснулась между ними.

— Господа… Пан полковник…

Заремба быстро овладел собой, ярости поубавилось, в голосе прозвучала усталость.

— Кто-то — не важно кто — нарушил наши планы. Нам нельзя здесь оставаться. Надо бежать, и как можно быстрее. Вы поедете с нами.

— Господи, почему?

Графиня переводила с одного на другого испуганный взгляд, Казанова же облегченно вздохнул: ему сейчас было все равно, куда и с кем ехать. Лишь бы не обратно в подвал. И лишь бы с ним не расправились сгоряча. Надо переждать, пока остынет первая ярость, когда не ищут виновных, а бьют вслепую. Потом — о, потом он им сообщит, кто убийца, не откажет себе в таком удовольствии, но это позже, а сейчас — спокойно, спокойно…

— Здесь вы приказываете, — покорно произнес он, мгновенно оценив в уме свое положение: графиня потеряна, денег нет, что с Иеремией и девочками, неизвестно. Отыскать кофр, опорожнить мочевой пузырь. Нет, сперва мочевой пузырь.

— Я бы тоже могла с вами поехать.

Это было больше, чем просьба: груди графини чуть не выскочили из корсажа. Пять минут. Будь у него пять минут… Он бы взял ее с лету, безо всяких прелюдий и пауз, как таран, не переводя духа. Потом можно ехать и на край света. Но Заремба иначе откликнулся на предложение графини:

— Здесь никому ничего не угрожает. Труп мы заберем с собой.

Темнота. Тупой рубака. Что такой понимает в женской душе? Скорей бы уж убирался, дал хоть попрощаться с графиней. Во дворце поднялась суматоха, солдаты бегали взад-вперед, ржали кони, тарахтели подводы. Еще минута — и эта волна увлечет их и понесет неведомо куда.

— Пора прощаться.

Пора. Неужели усатый балбес не уразумел, что мешает им?! Может, не хочет оставлять его без присмотра? Что ж, пускай. Джакомо протянул руку, но Заремба его опередил: решительно обняв графиню, принялся осыпать ее страстными поцелуями. Что за дьявол? Графиня и не думала сопротивляться, даже, кажется, не удивилась. Настолько близко они знакомы? Неужто и у этого солдафона есть на нее права? Как же он сразу не догадался — они тут забавлялись, пока он нюхал капусту и чудом избежал смерти. Ну конечно! Поздно он прозрел. Графиня и не думала его искать, не пыталась освободить. Хуже того: возможно, сама и приказала швырнуть его в этот вонючий подвал. Подлая сука. Кровь бросилась Казанове в голову, перед глазами задрожала красная пелена: рубить, сечь, убивать. Он еще не пришел в себя, когда изменщица, оторвавшись наконец от полковника, повернулась к нему. Безусловно, увидела ярость в его глазах, но не отшатнулась. Джакомо наклонился к ее руке, не зная: укусить или поцеловать, — но графиня ласково приложила палец к его губам:

— Глупенький, это мой муж.

Когда же — не зная, рассмеяться или еще сильней вознегодовать от этой новости, — Джакомо на всякий случай попятился, быстро схватила его руку и положила себе на грудь.

— Может, когда-нибудь еще…

Поджидавший в дверях Заремба ничего не слышал и не видел. Но… рано радоваться. Да, да. Еще две-три такие минуты, и ему не спрятать того, что начнет дырявить и без того дырявые панталоны. Скрестив перед собой руки, словно предлагая связать их или надеть наручники, Джакомо спросил:

— Я арестован?

Заремба не стал скрывать раздражение. Отослав адъютанта с ворохом карт, он неприязненно посмотрел на Казанову:

— Не морочьте мне голову. Пошли.

Больше его Джакомо не видел. Полковник со своим штабом и отборным отрядом умчались вперед, и только на биваках иногда попадались оставленные ими следы — разбитые носы еврейских корчмарей, подчистую обобранные деревни, свежие могилы в местах небольших стычек. Казанова понятия не имел, кто он в этой движущейся на запад, на Варшаву, орде: узник, военнопленный или гость, — но это не имело ровно никакого значения. В общей сумятице все перемешалось; колонны вооруженных людей и вереницы обозных телег то едва ползли по песчаным дорогам, то, подгоняемые слухами о приближающейся погоне, неслись вперед так, что пена хлопьями летела с конских морд. Слухи, к счастью, были ложными, никто их не преследовал, русский офицер с сигарой в желудке и пулей в затылке унес свою тайну в одну из безымянных могил; в общем, на некоторое время все успокоилось, темп марша замедлился, и даже появилась возможность завязывать знакомства.

Казанова не терял времени даром. С той минуты, когда, перекидывая ногу через высокий борт подводы, он увидел просиявшие от радости мордашки девочек, Иеремию, весело оскалившую пасть пятнистую дворнягу и надежно закрытую крышку кофра, к нему вернулись силы и уверенность, что худшее позади. Он был голоден и нищ, но не побежден. Месть решил пока отложить, хотя на каждом биваке высматривал, не затесалась ли в ряды кочующего войска парочка мерзавцев, по которым петля на ближайшем суку плачет. Они не все успели украсть, в кофре нашлась запасная рубашка, парик и, правда, летний, но вполне приличный кафтан. Сара и Этель залатали ему панталоны, а Иеремия на рассвете притащил откуда-то кусок жареной бараньей ноги.