Казанова - Ёжи Журек

— Кто это?

Офицер медленно выпрямился; сейчас, с разбитым лицом, он походил на уродливого шута. Увидев на телеге Казанову с его свитой, поморщился, но, заметив испуг девочек, улыбнулся и с ловкостью фокусника вытащил изо рта выбитый зуб.

— Браницкий. Граф Браницкий[11]. Ясновельможный лакей их сукиных величеств. Екатерины и Телка.

Казанова слегка привстал и, еще не смея заговорить в полный голос, шепнул:

— Что они от вас хотели?

Офицер смачно сплюнул, окровавленное лицо исказила странная гримаса.

— Ничего. Просто поговорили. Как поляк с поляком.

Изменились только мундиры вокруг. Телега, бочка соли, мешки с сахаром и этой чертовой капустой, направление и цель похода остались прежними. Джакомо и дети были военной добычей, но никто ими не занимался. Как и головорезами Зарембы, тоже предоставленными самим себе. Вскоре они оказались в середине обоза Браницкого; длинная вереница подвод и начисто лишенных боевого задора вояк медленно тянулась в сторону уже недалекой — это ощущалось по деревням и местечкам, мимо которых они проезжали, — Варшавы. Иногда их телегу оттесняли на обочину пестрые отряды уланов, преследующих Зарембу, который уходил на север с намерением укрыться в лесах возле прусской границы. Так, по крайней мере, утверждал присоединившийся к ним побитый Браницким офицер; он сел на козлы за кучера, но на следующую ночь исчез вместе с гнедым.

Потеря — неожиданно для него самого — не сильно огорчила Казанову. Видно, устав прикидываться собою прежним, он заранее с ней смирился. В этой толпе вооруженных людей, мародеров всевозможных мастей, борцов за разные идеалы, одержимых политическими страстями или только желанием побольше награбить, главным для него было одно: остаться в живых. Приспособиться, переждать в чужой шкуре. Осознал он это вовремя — Иеремию опять начало лихорадить, и пришлось самому взобраться на козлы.

Джакомо больше не заводил знакомств и не старался раздобыть денег, перестал выспрашивать, куда они едут и зачем, а если ему задавали вопросы, притворялся немым. Разговаривал только с еврейскими торговцами, когда менял соль и сахар на хлеб, но и это была не беседа, а яростный поединок, подогреваемый желанием повыгоднее совершить обмен и сопровождаемый перебранкой на всех языках мира. В мужицкой сермяге, с всклокоченными волосами и многодневной щетиной на лице, которую он не позволял сбрить, Казанова подгонял жалкую клячу; в другое время он на такую и глядеть бы не стал, но сейчас вынужден был любоваться часами — даже когда она недвусмысленно выказывала ему свое презрение.

Ночи не приносили облегчения. Звездное небо затягивалось тучами; Казанова напряженно всматривался во тьму, надеясь, что повторится недавнее видение, но, не дождавшись, погружался в тяжелый мучительный сон. Во сне его неизменно терзал Куц, и даже у Вольтера, однажды под утро принявшегося нашептывать ему на ухо какие-то скабрезности, было лицо капитана.

Наконец, изнуренный ночными кошмарами, отупевший от созерцания лошадиного зада, подавленный видом убогих халуп, все чаще встречавшихся по дороге, грязный, голодный и злой на себя и на весь мир, он увидел Варшаву.

Город, точно мираж, точно дивный фантом в океане серости, возник на обрывистом берегу реки. Казалось, от него исходит сияние. Белые стены домов, дворцов и храмов, крыши, покрытые блестящей на ярком солнце медью, излучали поистине неземной свет. Свита Казановы оживилась — даже слабенький Иеремия приподнялся, поддерживаемый девочками с уже не рыжими, а какими-то серыми волосами. Он и сам привстал на козлах, боясь поверить, что перед ним не морок, рожденный больным воображением, Однако нет — призрак не растаял в воздухе, высился перед ним, прекрасный и безмятежный. Джакомо почувствовал, как быстрей побежала по жилам кровь. Хлестнул клячу; Иеремия и девочки плюхнулись на дно телеги, но только расхохотались и затеяли веселую возню.

Осталось переправиться через реку. Широко разлившаяся Висла производила грозное впечатление, и, хотя плотогоны закрепили телегу деревянными чурбаками, Джакомо ни на секунду не выпускал из рук узды, сдерживая перепуганную кобылу; Этель и Сара крепко обхватили его за ноги. Плот сносило течением, но плотогоны умело орудовали веслами и шестами, и берег постепенно приближался. Прямо над примитивным причалом из камней и досок возвышался огромный дворец. И без расспросов было ясно, кому он принадлежит: в таком дворце мог жить только человек, занимающий не менее высокое положение, чем это здание, господствующее над всей округой. Сотни окон, золотой шпиль на башне, спускающиеся к реке каскады красных крыш. Тут обитает король, и никто другой. Король. Телок.

Заболели судорожно сжатые челюсти. Зазвучавший в ушах издевательский смех Куца вернул Казанову к действительности. Он со злостью дернул за узду фыркающую кобылу. Не дождетесь. Он свободный человек и не позволит никому себя шантажировать. Расскажет обо всем королю, предостережет его, да, именно так и поступит и завоюет расположение самого Августа — Августа, а не Телка. И возможно, поселится в этом гигантском дворце, к подножию которого они подплывают.

Джакомо чувствовал себя почти так же, как в Венеции, после побега из тюрьмы. Даже запах у этой свободы был похожий — запах пота, трухлявого дерева и сырости. Только там на нем был шелковый фрак, шляпа с белым пером, башмаки с серебряными пряжками. А здесь…

Сара показывала на берег; что привлекло ее внимание: барочники в пузатых лодках с песком, телеги, поджидающие на причале товар?

— Что?

Ей не понадобилось отвечать. Теперь и он увидел среди выгруженных с плотов и лодок мешков изящный портшез венецианской работы. И, не появись даже рядом младший из ганноверцев, руководящий разгрузкой, понял бы, что это тот самый портшез, и убедился, сколь милостива к нему судьба.

Ганноверцы заметили его слишком поздно, чтобы скрыться. Младший, уродливая обезьяна в его дорожном кафтане, болван, оскорбляющий мир самим желанием походить на него, Казанову, правда, метнулся к телеге, вероятно, за оружием, но старший властным окриком его остановил. Джакомо невозмутимо за ними наблюдал: рядом с тремя знакомыми польскими офицерами опасаться было нечего.

Вскоре они тронулись в путь. Впереди шагал младший, широко расставляя ноги под тяжестью портшеза, сзади — тощий, судорожно вцепившийся в шесты. Казанова, развалясь на мягком сиденье, в чудесным образом вновь обретенном парике, белой рубашке и кафтане, с любопытством поглядывал в окно. Он чувствовал, что полюбит так приветливо встретивший его город. Однако, когда их обступили полуразвалившиеся лачуги, отделявшие дворец от реки, и когда из-за дырявого плетня на него, скаля зубы, уставился подросток с огромной головой кретина, радостное возбуждение улетучилось.

— Schnell, schnell[12], — крикнул он, опустив оконное стекло. И, безо всякого удовлетворения глядя на трясущуюся задницу припустившего неуклюжей трусцой лжекупца, с тоской подумал, что надо отсюда бежать — как можно быстрее и как можно дальше.

Охота

Джакомо нагнулся к зеркалу — посмотреть, как выглядит. Новый слуга, Василь, выше поднял свечу: слишком густым еще был в этом углу утренний полумрак. Хорошо, все в порядке. Твердый, но располагающий взгляд, в котором заметен проницательный ум, и чуточку наивное удивление — что же это творится на белом свете! — в уголках рта, отмеченное легкой — только, упаси Бог, не наводящей тоску! — задумчивостью чело. Нет, надо все-таки купить большое зеркало. В этом толком не рассмотреть изящную, исполненную достоинства фигуру, обтянутую лучшими парижскими шелками, а о существовании ног, сильных, но стройных, обутых в туфли с золотыми пряжками, и догадаться нельзя. Шелка и туфли приобретены в кредит с помощью местных купцов, долги растут с каждым днем, но сейчас не время об этом думать. Джакомо повернулся с заученной легкостью, которая совсем не легко ему далась, оглядел свою свиту — расшалившихся с утра Этель и Сару, тихого и словно бы еще не пришедшего в себя Иеремию, заспанного Василия и высунувшуюся из кухни растрепанную кухарку, — скользнул по ним веселым и безмятежным взглядом и произнес негромко, но отчетливо:

— Сегодня король меня примет.

Он давно готовился к этой встрече, добивался ее через князя Адама, к которому, как узнал — не важно от кого и когда, — сплошь и рядом прислушивались больше, чем к королю: тот был старшим в семье. Однако у него случай особый, ему даже не могущественнейший Чарторыйский[13] нужен, а сам король. Встречу — это было ясно — сознательно оттягивали: вероятно, его проверяли. Джакомо все понял и не стал торопить события. Терпеливо ждал.

И дождался. Утро было приятно прохладным, в самый раз для прогулки. Да и портшез он подарил князю Адаму, а купить карету или даже скромную коляску просто не мог себе позволить. До поры до времени, уважаемые дамы и господа! До поры до времени. Тщательно одетый, Джакомо неторопливо шагал по безлюдным улицам, огибая коварные бугорки засохшей грязи и кучи конского навоза. Идти было недалеко — по той части города, где он будто раскалывался надвое: еще пахнущие свежей штукатуркой каменные дома внезапно расступались, открывая вереницу вросших в землю лачуг и кособоких лавчонок и проломанные деревянные тротуары, обозначающие путь среди луж и навозной жижи: между великолепными дворцами втиснулись грязноватые маленькие площади, днем заполненные телегами с сеном, торговцами и нищими.