Сцены из минской жизни (сборник) - Александр Станюта

Но тут оказывается, что не спит в шапку, снимает отличное кино и Испания. Чего стоит одна только «Главная улица», на которой Саша шепчет, положив голову на мое плечо:

– Ну, точно как у нас когда-то. Да и сейчас здесь, в Минске, на бродвее вечером.

XXVI

И как какое-то кино видишь свой двор, свой дом.

В первом подъезде живет пожилой кинорежиссер Корж-Саблев, он иногда являет себя соседям, выходя к приехавшей за ним машине в берете, с трубкой.

В нашем подъезде живут актеры Русского театра, на их входной двери красная табличка под стеклом: Заслуженный артист БССР Е.Д. Волосин. Его не видно и не слышно. Но иногда на лестнице слышен голос артистки Десниной, его жены:

– Женя! Ти-ше!!!

И все. Надолго тишина.

Еще живут в нашем доме профессор медицины Корзон, директор издательства Байхрович, киносценарист Каткович. Именно у него, Катковича, гостит знаменитая пара советского кино, неизвестно зачем приехавшая в Минск.

У них такие громкие имена, что даже застываешь на миг, увидев, как они выходят из подъезда в углу дома, рядом со служебным входом в книжный магазин и пробираются между пирамид из пачек новых книг, привезенных сюда накануне.

Это знаменитая на весь Советский Союз Алла Ларионова, и это знаменитый на весь СССР Иван Переверзев. Она царственно неспешно, приподняв подбородок и подставив лицо славе, шествует, взяв Переверзева под руку. А он, в светлом плаще, в кепке из светло-серого букле, в футбольной такой московочке, смотрится спокойным, всем довольным и уверенным в себе.

Они берут во дворе вправо, идут под нашу гулливеровскую арку, чтобы выйти на Сталинский проспект. Не может быть, чтоб не зашли сейчас в кондитерский, Лакомку, она сразу налево.

Итак, выходит, что вся эта наша с Сашей киношная одиссея заканчивается во дворе? Кинотеатр «Первый», построенный возле Володарского еще немцами при оккупации и нашими военнопленными; затем «Победа», бывшая немецким офицерским домом с казино и варьете, а до войны клубом имени Сталина; «Новости дня», Дом офицеров, наконец, «Центральный» в новом квартале главного проспекта. А «Беларусь»?

Да, «Беларусь» на улице Островского, за Немигой, по дороге на Юбилейную площадь. Да, старенькая страшненькая «Беларусь». Если туда идешь к вечеру, за два квартала до кино вкусно пахнет только что выпеченным хлебом, идешь и дышишь теплым хлебным духом, особенно зимой.

Но сейчас начало лета, июнь не жаркий, не холодный и как будто мимо тебя. Ничего не радует, ничему не отдаешься, ни что не нравится. Только что был экзамен в университет по географии. Это ж надо, придумали географию, если поступать на журналистику, смеху варта. А карту повесили, как половую тряпку, ничего не разберешь: остров тот найти еще было легко, а вот координаты, градусы с минутами вытерлись давно на сгибах. Чуть проскочил после белорусского диктанта, когда экзаменатор открыто помогал всем, только попроси, а вот не попросилось же.

Саша уже в том скверике без деревьев, за мединститутом, напротив Красного костела, где была с сестрой и теми двумя мильтонами в штатском, когда мы с Колей выследили их.

– Сдал кое-как.

– Ах, черт! Но подождем конца. Еще посмотрим…

– Пойдем куда-нибудь в кино. Побудем вместе. Будет хорошо. Пошли?

И мы идем в ту «Беларусь» на улице, где пахнет хлебом. Какая-то венгерская картина. И Саша говорит:

– А этот мой мильтон обрадовался, когда наши в Венгрию ввели войска. Его знакомый там в танке сидел, давил людей. Сказал: «всех этих умников».

По узкой лестнице и вверх. Зальчик бедный. Пусто. Становится темно, и ее руки теплые и медленные, ее щека касается моей, перед глазами идет кино, там белое и черное, лица, дома, машины, улицы, там голоса и серый день, а здесь, у нас, длится и длится сладостная мука, мы медленно плывем куда-то солнечным минским днем в этом обшарпанном кино-доме, возле которого скоро запахнет теплым хлебом.

XXVII

Мы знаем и другие отличные места, кроме кино.

В театре, в самом центре города, есть ложа в бельэтаже, закрытая слева и справа, она центральная, в ней два малюсеньких ряда, по три или по четыре стула. Так мы сидим то в первом ряду, то во втором. В первом лучше видна сцена; на бархатное широкое перило перед собой можно свободно выложить и сласти из буфета, и программки, и маленькие перламутровые бинокли, и номерки из гардероба.

Но стулья тут с открытыми спинками, не глухими, а сзади люди, не обнимешься, как хочется. А во втором коротеньком ряду темень и полная свобода, сцены почти не видно, ну так и не надо.

Однажды мы сидим не в этой ложе, а внизу, в партере. Яркий свет. То ли вот-вот стемнеет и начнут, то ли антракт, не важно, и Саша смотрит, смотрит на мои руки, ведет взгляд выше, до локтей и спрашивает:

– А кто тебе гладил этот пиджак? Ты сам? Старался быть аккуратным? Умница, только больше не заглаживай рукава. Не делай на них стрелки, это не брюки.

Этот позор с заглаживанием рукавов надо как-то замять, забить поглубже и заткнуть. Конечно, выручает папин, мамин цирк.

Мы сидим в самой серединке. Арена перед нами и внизу, красный ковер, все ослепительное в ярком свете прожекторов. Оркестр заходится от буги-вуги, показывает: это же цирк, играем что хотим, и никаких упреков в подражании всему западному, будь оно неладно. А барабанщик просто выходит из себя.

– Икарийские игры! – объявляет громким насморочным голосом важный человек в черном фраке с фалдами, с белоснежным пышным бантом под подбородком. – Аскольд Кара-Мурза и сыновья!

Выбегают смуглые акробаты, они подпрыгивают, делают сальто и кульбиты, они подбрасывают ногами вверх подростков и таким же образом ловят их, они как гуттаперчивые, а вместо ног у них пружины, только этого не видно.

Потом выкатывается клоун с недотепами-помощниками. Он низенький, в черной шляпе с высоким куполом, в кургузом черном пиджачке и брюках с широкими продольными полосами. Все это напоминает, если клоун повернется боком, черный карандашный огрызок, заточенный в последний раз.

– Ка-ран-даш! – кричит у выхода на арену важный распорядитель, шпрехшталмейстер, похожий на швейцара в гостинице или на дворецкого в домах вельмож из трофейных послевоенных фильмов.

– А что такое этот шперх… там мейстер? – спрашивает Саша.

– Шпрехать – это по-немецки «говорить». А шталмейстер, буквально если, начальник конюшни.

Карандаш начинает налаживать с товарищем самогонный аппарат. Но является милиционер. Карандаш прячется за униформистов, готовящих манеж для следующего номера, и кричит помощнику:

– Заговаривай зубы!

Но тут самогонное сооружение взрывается: огонь, туча дыма, арена погружается в темноту.

Антракт.

Мы с Сашей идем за кулисы, в служебные цирковые помещения.

Отец попадается нам навстречу сразу же, как будто сторожил нас здесь. Он уже одет для своего выхода, вернее, выезда, которым откроют второе отделение фокусника Кио. Отец в кожаном шлеме, как у летчиков, огромные очки пока что подняты на лоб, темно-красные кожаная куртка и штаны, на ногах желтые краги, такие как бы щитки на голенях до колен из твердой кожи, а на руках кожаные рукавицы с раструбами до локтей.

– Кто этот кожаный человек? – успевает спросить Саша.

– Папа, это мы. Ее зовут Саша.

Отец перекладывает свои огромные перчатки в левую руку и протягивает ей правую:

– Тимофей Степанович.

– Александра. Очень приятно.

– О, так вы, выходит, тезки? Места у вас хорошие? Все хорошо видно?

– Отлично! Спасибо, Тимофей Степанович.

– А я при чем? Это все мама его, вашего кавалера.

– Спасибо ей большое!

– Вы Кио видели когда-нибудь?

– Я еще не видела.

– Внимательно смотрите. Может, что и разгадаете. А вот он сам. Эмиль Теодорович!

И отец подается навстречу человеку профессорского вида в черном фраке, с красным галстуком-бабочкой, в массивных очках, а тот идет к отцу, протягивая ему обе руки.

Саша сияет, она в восторге.

Второе отделение.

По желобу на круговом барьере вокруг арены едет с треском мотоцикл, за рулем отец во всем блеске своей кожаной одежды, летные очки закрывают почти все лицо, оно напряжено. А на плечах, на голове отца и на руле его покрашенного красной краской харлея балансирует, удерживается живая пирамида акробатов с флагами.

Скорость растет, рокот сильнее и сильнее, фонарь на руле мотоцикла ярче и ярче. Лицо отца бледнеет, выступают желваки.

Но тут вся эта карусель, летящая по кругу пирамида смуглых тел и флагов, замедляется. Отец увозит ее к бархатному голубому занавесу. Вдогонку им катится гул аплодисментов, и слышен голос объявляльщика:

– Людамонты на семи ветрах!..

Саша отобьет сейчас себе ладони.

– А почему Людамонты? Это фамилия такая?

– Только цирковая. Ну, для красоты. Когда-то в Минске было такое место, понимаешь? И для рекламы, для кассы…

– Да.

Музыка играет, барабаны бьют. Свет гаснет, вспыхивают маленькие лампочки, они как свечки в канделябрах.