Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века - Андрей Андреев

Комизм ситуации, который Сандунов стремился продемонстрировать перед аудиторией, заключался в том, что состоятельный студент-дворянин умел читать сенатскую скоропись гораздо лучше, чем казеннокоштный студент, бывший семинарист, без всякого состояния, для которого от этого умения зависело в будущем продвижение по службе, возможность заработать на жизнь. Служебная карьера дворянина в очень малой степени вытекала из его образованности, несмотря на все усилия правительства (указ 6 августа 1809 г. — о нем см. ниже). Она определялась его сословно-корпоративными, семейными связями, покровителями и во многом волей случая, что на себе почувствовал Сандунов. В рассматриваемом же примере он провоцирует ситуацию, в которой представители сословий меняются местами: роль «ученого студента» получает дворянин Свербеев, а «беспечного шалопая» — бородатый попович.

Как уже подчеркивалось, для людей недворянского звания ученая карьера была одним из немногих способов приобрести твердое положение в жизни, изменить свой социальный статус, получить дворянство. Продвижение по этому пути зависело только от их личных способностей, привычки к усердным занятиям, трудолюбия. И овладение наукой, и ее применение имело для этих людей чисто практический смысл, что сближало их с положением ремесленников-профессионалов: художников, архитекторов, актеров, скульпторов, музыкантов. Поэтому отличительным качеством профессора университета до его преобразования было утилитарное отношение к преподаваемым дисциплинам. При этом вопрос о развитии науки как таковой не ставился. (Интересно, что Мейнерс в переписке с Муравьевым предлагал, наоборот, перенести все внимание на развитие чистой науки, как это делалось в некоторых немецких университетах.) Иногда и плохое преподавание можно было простить профессору за его умение применить предмет на практике. Например, законовед Горюшкин, прежде чем вступить на университетскую кафедру, почти 30 лет проработал в сыскном приказе и коллегии юстиции, помнил застенки и дыбу, начинал службу в канцелярии московского воеводы, а заканчивал в уголовной палате при главнокомандующем Москвы князе А. А. Прозоровском, с которым спорил по делу Новикова[82]. Профессор Харитон Андреевич Чеботарев, преподававший российскую словесность и историю, с 1783 г. по поручению Екатерины II разбирал летописи, делая выписки о древней истории, «наипаче касающейся до России»[83]. Математик Панкевич, часто темный и непонятный в изложении предмета, следил за новыми результатами, появлявшимися в Европе, причем старался сам повторять их вывод. Гуляя по Москве, он иногда останавливался у строящихся домов, давал советы строителям; его ценили как механика.

Поскольку большая часть профессоров (не считая медиков) нигде кроме университета не служила, жалование ученого являлось для них основным средством к существованию, а наука была ремеслом, с помощью которого они зарабатывали на жизнь. И наоборот, сквозь призму своего ремесла воспринимались ими элементы повседневной жизни, формировались привычки, совершенно отличные от привычек дворянского общества. Так, любимым занятием того же Панкевича было наблюдение за разгрузкой барж у пристани на Москве-реке. Адъюнкт чистой математики Перелогов в свои ежедневные прогулки обязательно включал посещение паровой водоподъемной машины села Алексеевского[84]. Вообще, повседневное поведение профессоров содержит массу характерных деталей, врезавшихся в память мемуаристов, прочно стяжавших ученым репутацию московских чудаков, «оригиналов»[85]. Происхождение некоторых особенностей их поведения находится, видимо, на ранних этапах становления их мировоззрения, в период воспитания и образования. Интересно узнать, как и откуда выходили люди, ставшие впоследствии профессорами Московского университета. Рассматривая с этой точки зрения биографии «старых» профессоров, начавших преподавание в XVIII в., можно сделать несколько общих замечаний.

1.2. Старшее поколение профессоров

Отметим, во-первых, что большинство ученых старшего поколения (10 из 13) родились в провинции, далеко от обеих столиц Российской империи: трое из профессоров (Чеботарев, Брянцев, Черепанов) — уроженцы русского Севера, шестеро — малороссияне и один (Гаврилов) — из черкасов (украинских уроженцев) Орловской губернии. Можно отметить любопытный факт: Чеботарев, Брянцев, а впоследствии и замечательный врач Мудров провели детские годы в Вологде (там же, где в юности жил М. Н. Муравьев!) и учились в местной семинарии. Андрей Михайлович Брянцев отправился в Москву пешком, по пути Ломоносова, а через несколько лет, с 25 копейками в кармане и старой фаянсовой чашкой без ручки (с ее помощью можно было пить воду из придорожных ручьев) этим же путем пройдет и Мудров. По большей части наши будущие профессора происходили из семей бедных священников и других церковнослужителей. Если старший сын в такой семье мог рассчитывать, что после смерти отца получит его приход или должность, то младший не надеялся на это, не мог он претендовать и на долю отцовского наследства, и без того скудного. Единственное, что ему оставалось — рано покинуть семью и уйти в город, рассчитывая самому устроиться в жизни. Чтобы получить хоть какое-то образование, где-нибудь обосноваться на первое время, проще всего ему было поступить, по рекомендации отца, в местную семинарию или, еще лучше, в духовную академию, бурсу. Из шестерых профессоров, уроженцев Малороссии, четверо (Панкевич, Прокопович-Антонский, Сохацкий и Барсук-Моисеев) попали таким образом в Киевскую академию. Известно, что дружба Панкевича и Прокоповича-Антонского началась именно на ее скамьях. Свою первую фамилию Ф. И. Барсук-Моисеев придумал в годы учения в академии из слова «бурсак». Среди оставшихся двух малороссиян Ф. Г. Политковский воспитывался в Черниговской семинарии, а о начальном образовании киевлянина В. К. Аршеневского мы не имеем сведений. Что касается троих москвичей, то о 3. А. Горюшкине, происходившем из обнищавшей дворянской семьи и еще ребенком вынужденном поступить на службу, не зная толком русской грамматики, мы уже говорили. М. М. Снегирев, преподаватель философии и церковной истории, родился в Александровой слободе и обучался в Троице-Сергиевой лавре под руководством митрополита Платона. Только П. И. Страхов сразу был определен в гимназию Московского университета.

В итоге почти все профессора старшего поколения получили начальное образование в духовных училищах, и, как пишет наблюдательный мемуарист, «в некоторых из них очевидно отражался дух кельи и лампады, как на языке, так и на одежде и самом образе жизни»[86]. Добавим к этому, что малороссияне выделялись своими характерными словечками, манерой речи[87].

Пройдя начальный курс образования, все будущие профессора продолжали обучение в Московском университете (кроме одного Горюшкина, нигде не учившегося и поэтому так и не получившего профессорского звания, хотя с 90-х гг. он занимал кафедру российского законоведения). Это было им тем легче сделать, что в 70-е гг. практиковались переводы в Московский университет, которому в то время очень не хватало студентов, воспитанников Киевской академии и других духовных училищ. Чуть позже, в 1782 г. П. А. Сохацкий в числе лучших учеников Киевской академии переводится в Москву, где по инициативе Дружеского ученого общества должна была открыться филантропическая семинария, а после ее неуспеха остается в студентах при университете. Брянцев попадает в университет из Славяно-греко-латинской академии, Снегирев поступает в студенты из Троице-Сергиевой лавры. В зависимости от возраста молодые люди определяются или сперва в воспитанники разночинской гимназии, содержавшейся на казенный счет, или сразу в казеннокоштные студенты. Здесь возникают дружеские связи, сохранившиеся между профессорами на всю жизнь. Так сложилась дружба Гаврилова и Аршеневского, Брянцева и Страхова.

Годы учебы будущих профессоров в университете совпадают с периодом расцвета Дружеского ученого общества, тесно связанного со студенческой средой. При помощи куратора Хераскова общество имело возможность материально поддерживать подающих надежды студентов, оплачивать их образовательные поездки за границу. «Биографический словарь» позволяет установить, что с кругом Хераскова и Новикова были связаны Чеботарев, Страхов, Прокопович-Антонский, Гаврилов, Аршеневский. В 1781–1783 гг. в заграничную поездку (Лейденский университет — Париж) для изучения естествознания отправляется Политковский, а в 1785 г. путешествие через Францию и Германию совершает Страхов, чтобы, по поручению Хераскова, изучить состояние заграничных университетов и их достижения, которые можно было бы применить в России. Поездка Страхова, видимо, сопровождалась выполнением и некоторых масонских поручений и финансировалась Дружеским ученым обществом (Страхов получил степень мастера в университетской масонской ложе)[88]. Несомненно, что заграничные путешествия имели огромное значение для формирования мировоззрения молодых ученых. В Европе они соприкасались с представителями передовой мировой науки, приобрели бесценный научный опыт. Ф. Г. Политковский защитил в Лейденском университете диссертацию на степень доктора медицины, в Париже мог слышать лекции Лавуазье и Ламарка. Страхов, готовившийся во время своей поездки к преподаванию риторики, вез рекомендательные письма к русским вельможам, жившим за границей (Разумовским, Голицыным), открывавшие ему двери салонов культурной элиты европейского светского общества: например, в Париже он слушает известного физика и красноречивого оратора Бриссона, знакомится с аббатом Бартелеми, автором знаменитого «Путешествия Анахарсиса», книги, на которой не одно поколение молодых людей знакомилось с основными идеями века Просвещения (эту книгу Страхов переведет, вернувшись в Россию). Из путешествия Страхов вынесет свое представление о «европейском» типе ученого, которому постарается следовать всю жизнь.