Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века - Андрей Андреев

Между профессором и любым его студентом из дворян существовала, таким образом, непреодолимая пропасть, которую оба ощущали. С типично аристократическим снобизмом насмехается тишком над своими университетскими учителями С. П. Жихарев, цитируя фразу доброго благонамеренного «Никифора Евтропиевича» (Черепанова), в котором все — и имя-отчество, и внешность, и неуклюжая речь выдают бывшего семинариста: «Оное Гарнереново воздухоплавание не столь общеполезно есть, сколько финнов Петра Великого о лаптях учение есть»[75]. Вся студенческая жизнь Жихарева проходит между обществом профессоров в университете и актерами в театре, и в восприятии читателя он словно намеренно сближает оценки этих социальных групп, которых роднит и презрительное отношение к ним со стороны аристократии, и принципиальная невозможность для природного дворянина выбрать обе эти профессии. Стать актером и пойти в ученые равно означает для дворянина понижение его социального статуса, падение в глазах общества. Этим определяется и отношение молодого дворянина к учебе — он просто не может серьезно посвятить себя научной деятельности, чтобы не прослыть педантом, или того хуже, составить о себе в глазах света невыгодное мнение как о человеке, не способном к прохождению дворянской карьеры, несению традиционных служебных обязанностей, желающем от них уклониться, т. е. лентяе, увальне, странном человеке. Десятилетием позже это формулировали еще резче:

Теперь пускай из нас один,Из молодых людей, найдется — враг исканий,Не требуя ни мест, ни повышенья в чин,В науки он вперит ум, алчущий познаний;Или в душе его сам Бог возбудит жарК искусствам творческим, высоким и прекрасным, —Они тотчас: разбой! пожар!И прослывет у них мечтателем опасным!![76]

Однако именно такой углубленный интерес к наукам (особенно к истории) становится одной из знаковых черт декабристского поколения. Без сомнения, она уже проявилась в студенческие годы будущих декабристов, в частности в Московском университете в рассматриваемый период.

С другой стороны, учитывая все вышесказанное, тем интереснее для нас те редкие исключения, когда профессором становился именно дворянин. Он может избрать для себя разные варианты поведения. В одном случае такой профессор будет играть роль разночинца, при этом создавать нарочито неправильное представление о своем происхождении и воспитании, своими выходками в общении со студентами стремиться вывернуть ситуацию наизнанку, поменять стереотипы поведения студентов разных сословий. За такой раздвоенностью обычно скрывается личная драма человека, сломанная судьба. На другом полюсе антитезы «профессор — дворянин» будет находиться декабристский идеал человека, способного исполнять любую должность, не теряя при этом врожденных благородных качеств (подобно декабристу И. И. Пущину в роли надворного судьи). Поясним наши рассуждения одним характерным примером.

С 1811 г. кафедру гражданского и уголовного судопроизводства Российской империи занимал профессор Н. Н. Сандунов. Один из его учеников, Д. Н. Свербеев, так о нем вспоминает: «Он был человек необыкновенной остроты ума, резкий, энергичный, не подчиняющийся никаким приличиям (впрочем, до известной черты осторожного благоразумия), бесцеремонный и иногда бранчливый со студентами, которые, однако, все его любили и уважали… Не знаю, где и в каком заведении воспитывался сам Сандунов и какого он был происхождения, — не думаю, чтобы он был дворянин, — но он был и не из духовного звания. Выходящие из семинарии, а особливо люди с дарованием, носят на себе отпечаток науки; в нем была видна одна начитанность; едва ли знал он по-латыни, но много читал по-немецки; брат его был актером и любимцем московской публики»[77].

Самое интересное, однако, что вопреки мнению мемуариста Николай Николаевич Сандунов, так же как и его брат, известный московский актер Сила Николаевич Сандунов, был потомственным дворянином, выходцем из грузинского рода Зандукели. Николай учился в дворянской гимназии при Московском университете, затем стал студентом университета, окончил его в 1787 г. с золотой медалью, преподавал в той же дворянской гимназии. За несколько лет ему удалось сделать успешную карьеру. Сначала куратор университета М. М. Херасков взял понравившегося ему молодого человека, любителя театра, начинающего литератора, к себе в секретари, затем Сандунов, не без помощи Хераскова, становится секретарем генерал-губернатора присоединенных польских губерний Тутолмина. Во второй половине 90-х гг. его карьера достигает апогея: Сандунов переезжает в Петербург, где поступает в канцелярию по составлению свода законов, сближается с молодым и честолюбивым М. М. Сперанским; ему покровительствует фаворит Павла I князь А. Б. Куракин. Но неожиданно какая-то неизвестная нам причина ломает его продвижение по службе: с 1798 г. Сандунова переводят в Москву, в 6-й департамент Сената, где он 13 лет подряд занимает одну и ту же должность обер-секретаря. Его биограф пишет: «Может быть, долговременное общение Сандунова с уголовными делами участвовало в мрачном настроении его души. Оригинально резкий и неуступчивый характер Сандунова, сколько мы могли понимать, мог образоваться только при сильной раздражительности темперамента, при страшных неудачах жизни»[78].

Среди московского общества Сандунов пользуется доверием как искусный юрист-практик, знаток законов, неподкупный, в отличие от многих своих собратьев, и независимый от начальства. К его советам прибегают знатные московские фамилии. Прежней остается его страсть к театру, где с огромным успехом выступает его брат Сила Сандунов, ставший актером вопреки своему положению дворянина и отстаивающий достоинство своей профессии в многочисленных конфликтах с театральной дирекцией. Николай Сандунов пишет и переводит пьесы для театра университетского благородного пансиона и сам же участвует в их постановке. Кроме того, оба брата Сандуновы — известные московские острословы. Образец их разговора, дающий представление об отношении братьев к своим профессиям, приводит Жихарев: «Кстати о Сандунове. Намедни повстречавшись на вечеринке у Павла Андреевича Вейделя с старшим братом своим, известным переводчиком Шиллеровых „Разбойников“ и сенатским обер-секретарем, таким же остряком, как и он сам, они о чем-то заспорили, а как братья ни за что не упустят случая попотчевать друг друга сарказмами, то старший в пылу спора и сказал младшему: „Тут, сударь, и толковать нечего: вашу братию всякий может видеть за рубль“ — „Правда, — отвечал актер, — зато вашей братьи без красненькой и не увидишь“»[79].

В 1805 г. сенатором в 6-й департамент, где работал Сандунов, был назначен бывший куратор Московского университета П. И. Голенищев-Кутузов. Обер-секретарь сумел расположить к себе нового сенатора, скорее всего, своими литературными пристрастиями: в ноябре 1805 г. из письма И. И. Дмитриева к Жуковскому мы узнаем о намечавшемся сотрудничестве Сандунова в журнале «Друг просвещения», одним из издателей которого был Кутузов[80]. И когда в 1810 г. тот, наконец, добивается возвращения на пост попечителя университета, он приглашает Сандунова занять должность университетского синдика и одновременно профессора практического законоискусства. Таким образом, Сандунов снова оказывается в университете, с которым был более или менее тесно связан в предшествующие годы. Но если раньше он имел дело со средой дворянской гимназии, благородного пансиона, то теперь его аудиторией становится пестрая толпа студентов университета, разного происхождения, образования, способностей.

Интересно его поведение на лекциях, о котором рассказывает Д. Н. Свербеев. Однажды для чтения сенатской записки им был вызван казеннокоштный студент «лет около 25, с небритой бородой, в голубоватом фризовом сюртуке… Взяв толстую тетрадь в руки, он сейчас замялся, кое-как пробормотал длинный приказной период; никто его не понял; профессор спросил, понимает ли сам чтец. Громкое „нет“ было ответом. Последовал хохот, которому поддался и сам наставник, любивший насмешку, часто самую ядовитую. Приказано читать следующему, т. е. мне; я прочел целую страницу отлично, с чувством, с толком, с расстановкой. „Как твоя фамилия?“ — спросил профессор, несмотря на то, что знал меня очень хорошо. Я назвал себя. „Сколько тебе лет?“ — „Шестнадцать“. — „Ты из каких?“ — „Дворянин“. — „Твой отец?“ Я сказал, что мой отец умер, что он был статский советник. „Есть у тебя какое-нибудь состояние?“ Я отвечал, что есть. „Какое?“ Я объяснил. Заметьте, что все это очень хорошо было известно профессору. „Ну а ты, батенька, — обратился он к первому чтецу, — из каких?“ — „Из духовного звания“. — „Который тебе год?“ — „24-й“. — „А твоя фамилия?“ — Семинарист назвал какую-то из двунадесятых праздников от богоявленского до рождественского включительно. „Состояние есть?“ — „Никакого“. — „Ну уж, батенька, ты шалопай — есть нечего, бороду бреешь, а читать не умеешь!“»[81]