Завтра будет лучше - Бетти Смит

стороны тротуара. На мальчике были белые фланелевые брюки и синий саржевый пиджак. Он вручил Рини маленькую белую коробочку из цветочного магазина, а потом автомобиль их увез. Больше Мейзи ничего не увидела.

Она села и принялась мечтать: ее дочка чего-нибудь добьется в жизни. Начало положено хорошее: в шестнадцать лет она едет на вечеринку в роскошный отель. Кавалер везет ее на такси, на ней вечернее платье, к корсажу приколот букетик цветов. То ли еще будет! Сколько славы, сколько триумфов ждет ее впереди!

Больше то платье ни разу не надевалось. Летом Рини ушла из школы и устроилась на работу, а ее первый вечерний туалет отправился в своей коробке на верхнюю полку шкафа. Только через два года Рини, прибираясь в шкафу, достала это платье.

– Посмотри, мама! Разве не безвкусица? А в тот вечер мне казалось, что это самое распрекрасное платье на свете. Господи! Какая же я была дурочка!

В дверь постучали. У Мейзи возникло недоброе предчувствие. Из канцелярского магазинчика на углу прибежал мальчик, чтобы позвать Рини к телефону. Глаза дочери потемнели и расширились, а щеки залила малиновая краска счастья – как в тот день, когда она, шестнадцатилетняя, выскочила из своей комнаты с платьем в руках.

– Идешь куда-то? – спросила Мейзи.

– Еще не знаю, – ответила Рини прерывающимся от волнения голосом и, схватив пальто, выбежала.

Вскоре она вернулась. Радости на ее лице не осталось и следа.

– Сегодня я никуда не иду.

Она медленно сняла пальто.

Мейзи кашлянула.

– Скажу только одно: он тебя не стоит.

Рини резко повернулась к матери.

– Это еще почему?

– Ну… он итальянец.

– И что? Нельзя же быть никем! Мы наполовину немцы, а Марджи ирландка.

– Но твои мама с папой родились здесь, и родители Марджи тоже. А он из Италии приехал.

– Он такой же американец, как и я.

– Только он католической веры, а мы протестантской.

– При чем тут религия? Он может ходить в свою церковь, я в свою.

– Так не бывает. Когда пойдут дети, начнутся перебранки. Если будешь растить их в своей вере, он и вся его родня на тебя обозлятся. А если дети будут расти в его вере, их от тебя отлучат.

– Я могу принять католичество.

– Послушай-ка, лучше мне тебя мертвой увидеть, чем за ним замужем.

– Мама!

– Я не то сказать хотела. – Мейзи постучала по дереву. – Гляди что покажу. – Она достала из кармана номер антикатолической газеты «Угроза». – Вот, один покупатель дал. Прочти, узнаешь правду про ихнего папу.

– Не стану я этого читать! Наверняка ты весь день это за собой таскала, ждала случая мне подсунуть. Я тебе удивляюсь, мама! Готова поспорить: ты в самом деле веришь, что каждый раз, когда у католиков рождается мальчик, они зарывают ружье под пол в церкви.

– Если б в этом не было правды, – произнесла Мейзи медленно, – люди бы не говорили.

– Что ж, можешь не беспокоиться, – горько сказала Рини. – Будь я хоть последняя девушка на земле, Сэл все равно на мне не женится.

– Почему же? – вознегодовала мать. – Вообразил, что ты недостаточно для него хороша?

– Так и есть. Я недостаточно для него хороша, – ответила Рини, опять надевая пальто.

– Ты вроде никуда сегодня не собиралась, – сказала Мейзи укоризненно.

– Я только до магазина, позвоню Марджи. Нужно спросить у нее кое-что.

Рини уже взялась за ручку двери, когда мать ее окликнула:

– Куколка?

– Чего, мама?

– Ты молодец, что принесла жареной рыбки и картошки. Я ценю, ты не думай.

– Я же говорю тебе: забудь. А вот что ты пообещала мне заняться собой – об этом не забывай.

– Как только…

– Нет! Начни завтра же!

– Ладно, Куколка.

И они ласково улыбнулись друг другу.

Глава 8

В трамвае Марджи обычно что-нибудь читала. Но сегодня библиотечная книжка всю дорогу пролежала у нее на коленках нераскрытой. Она думала о том, как бы попросить мать, чтобы та разрешила ей откладывать часть получки на новое пальто. Способ, казалось, был только один – заговорить об этом напрямую. Марджи поежилась. Решив на какое-то время забыть о своей проблеме, она сосредоточилась на любимой игре – изучении других пассажиров.

В основном в трамвае ехал рабочий люд. Молодые девушки, такие как Марджи, читали книги из библиотеки или журналы, женщины постарше мучительно плели бесконечные кружева-фриволите или вязали что-нибудь мудреное крючком – в общем, занимались тем рукоделием, которое помещалось в сумочку. Молодые мужчины, ловко сложив газету узким прямоугольником, с напряженным интересом читали о том, каковы шансы бруклинской команды в следующем сезоне. Старшие мужчины, чьи рабочие штаны так заскорузли и залоснились на коленках, словно их промаслили, просто сидели. Их узловатые руки целый день работали и теперь, будто заколдованные, отказывались распрямляться. Застыв в определенном изгибе, пальцы не меняли положения, уже готовые к завтрашнему дню, когда им вновь предстояло взяться за инструмент, рычаг или тяжелый груз. Тусклые глаза неподвижно сидящих работяг заволакивала пелена усталости. Эти люди были изношены, избиты. Каждую секунду, когда они не работали, им приходилось экономить себя, чтобы восстановить силы к началу следующей смены. Убийственно тяжелый труд давал им лишь пищу, достаточную для продолжения этого труда. Для них время не шло вперед, а ходило по кругу. Они жили воспоминаниями о мечтах своей молодости и надеждой на какое-нибудь счастливое обстоятельство, которое облегчит им жизнь. А теперь они просто сидели, положив скрюченные руки на колени и погрузившись в пульсирующее ощущение покоя.

По мере того как трамвай, грохоча, полз через Уильямсберг к Гринпойнту, работяг становилось в вагоне все меньше и меньше. Они выходили, сменяясь пассажирами другого типа – домохозяйками средних лет, которые навещали приятельниц или замужних дочерей и теперь боялись не успеть приготовить ужин.

Эти женщины стояли на перекрестках и, завидев трамвай, выскакивали на обочину. Судя по взволнованным взмахам рук, они боялись, что водитель проедет мимо, и тогда им придется блуждать одним по незнакомым улицам, а ведь скоро ночь…

Но трамвай останавливался, они с благодарной поспешностью поднимались в вагон и, покачиваясь, шли на свободное место, а когда к ним подходил кондуктор, заискивающе улыбались, как будто хотели извиниться за то, что слишком долго искали пятицентовую монетку в сумочке с порванным ремешком.

На всех таких пассажирках были мешковатые черные платья и мешковатые черные пальто. Слегка помятые шляпы, неуклюже сидящие на головах, не совсем соответствовали возрасту хозяек – потому, вероятно, что достались им от дочерей. Основательно усевшись, запыхавшиеся матроны напоминали огромные тыквы, которые проторчали на грядке до поздней осени и теперь