Почему и нет? Часть вторая - Александр Головчук

  Перед сном, я отправился покурить в уютную, увитую плющом беседку в садике при доме. Прям мечта влюбленных.

  Поскольку уже стемнело, то захватил и свечу, пристроив ее на маленьком столике внутри. Вокруг огонька тотчас закружились ночные мошки и небольшие бабочки.

  Компанию мне составил поручик. Я с любопытством глядел на молодого мужчину, прикидывая его уже во врагах и на ратном поле.

  Достойный противник. Крепок, в ладно сидящем мундире, молод, а уже - ветеран, причем отмечен не чем-то, а офицерским знаком Ордена Почетного Легиона. Это выше, чем просто кавалер. Боец, без дураков.

  Заметив мой взгляд на крест, пан Анджей хмыкнул.

  - Это в самом начале. Первый месяц в Испании. Первый настоящий бой и первая награда.

  - А какая она, Испания? - спросил я.

  Пан Анджей, вкусно и с удовольствием закурил, после выдохнул целое облако дыма и задумался. Потом как-то грустно усмехнулся своим мыслям.

  - Испания? Испания, она разная. Я расскажу вам несколько эпизодов о моей службе и жизни в Испании. Заодно и о награде расскажу. Вы не против?

  - Разумеется. Если вас не затруднит. Я действительно хочу узнать. - Мне и правда было интересно понять, как думает мой будущий противник.

  - Итак, впервые я попал в эту страну в начале ноября 1808 года в составе конвойного 3-го эскадрона шеволежеров Императора. Мы прибыли в город Витория в земле Басков, откуда и начали свой поход к Мадриду. К концу месяца мы были от Мадрида всего лишь в паре переходов. Но пройти их оказалось не просто. Сквозь горы вела единственная дорога к испанской столице. Истинная ловушка. Свернуть с нее было невозможно - ущелье, осыпи и скалы. Всего два с половиной километра до перевала, но каких!

  Дорога довольно крута и извилиста. Четыре поворота. Испанцы перегородили ее пушками. Они собрали всю артиллерию и всех опытных канониров, каких только смогли. Создали мощнейшую оборону, даже тем небольшим количеством орудий, которые успели установить на позиции. Всего шестнадцать стволов, расположенных на четырех батареях, по числу поворотов дороги. Батареи по три, три, четыре и шесть орудий. И они возвели четыре непреодолимые стены из картечи. У нас же пушек почти не было.

  Надо отдать должное испанским артиллеристам, это были истинные виртуозы своего дела, хоть и враги. До полудня мы не смогли взять даже первой батареи, а потери понесли огромные. Как только на узкой дороге появлялась колонна нашей пехоты, стреляла одна пушка, выкашивая картечью целые просеки, едва на место убитых становились живые, стреляло второе орудие, следом - третье. После - опять первое...

  Работа мастеров. Били ровно, словно молот в кузне или цеп на гумне.

  Генерал Пире, дивизия которого и штурмовала перевал и потеряла до трети своего состава, подскакал к Императору с докладом.

  -'Мой Император! Взять позицию в лоб невозможно!' - вскричал он.

  Император был не в духе с утра, а этот панический доклад привел его в бешенство. Он бывает вспыльчив словно порох, наш 'Маленький Капрал'.

  - 'Невозможно? Я не знаю такого слова...' - Затем он повернулся к нам. 'В отличие от французов мои поляки тоже не знают'. Мы подтянулись под его взглядом. Видимо Император что-то для себя решил, потому, как он протянул руку в сторону перевала и буквально выкрикнул: 'Уланы! Захватите мне эту позицию! Галопом...'.

  Нас было сто двадцать четыре шеволежера под командой капитана Яна Леона Козетольского. Почти никто еще и не был в настоящем деле. Четыре взвода польских улан. А приказ Императора - вызов нашей храбрости...

  Молодой офицер бережно погладил крестик и опять раскурил затухшую трубку огоньком стоящей на столике свечи.

  Пока он пыхал ароматным дымом я попытался представить эту картину.

  Горы, ущелье, эти пушечные батареи на узкой дороге и блестящие колонны штурмующей перевал пехоты, бой барабанов и шелест знамен. Дым и грохот от выстрелов, крики гибнущих людей, сосредоточенные, черные от копоти и пота лица испанских артиллеристов и отчаянно-азартные лица атакующих и гибнущих французских пехотинцев. Запах пороха и крови, стоны раненых...

  М-да. Вроде и мелочь - четыреста метров пройти. А попробуй! Наверное, так наши в финскую, на пулеметы Маннергейма шли, и ложились ротами и батальонами.

  Жутко...

  - Я, как самый молодой офицер в чине подпоручика, командовал замыкающим взводом. - Продолжил между тем пан Анджей.

  - Мы построились по четыре в ряд. Иначе не позволяла ширина дороги и, обнажив сабли, пошли галопом сквозь туманную дымку, что опустилась в тот момент на дорогу. В горах погода изменяется буквально за минуты. Я атаковал на Тюльпане. Никогда до этого конь не нес меня так. Это и для него был первый большой бой.

  Наш строй вынесся на дорогу перед пушками неожиданно для испанцев. Помог и туман, и наш бешеный галоп. Они выпалили залпом. Все передние ряды нашей колонны рухнули, выкошенные картечью, но нас уже было не сдержать. Словно всадники стали на время атаки безумцами, не признававшими за смертью право остановить их. Это не объяснить, и не рассказать. Я просто не в силах, пан Алекс, высказать тех чувств, что бушевали тогда во мне словами, это только почувствовать надо, чтобы понять.

  Атаку вел тот из восьми офицеров эскадрона, который оказывался впереди до тех пор, пока не падал мертвым или не был подмят убитым конем. Но всегда впереди колонны сверкал стальной круг сабли командира, ведущего и держащего строй. Менялись лишь люди и клинки, а сигнал саблей - 'в атаку', не прерывался и на миг.

  Наш капитан, который шел головным, был спешен картечью еще у первой батареи. Весь израненный он каким-то чудом выбрался из-под убитого коня и бежал пешком вслед за нами до второй батареи, сжимая в руке переломленную саблю и взывая, подобно древнему королю. 'Во имя Господа, дети мои, коня мне! Я в атаке, дети мои...!' Пока не рухнул на еще шевелящегося испанского канонира, вгоняя в него свой обломок клинка. Там его и нашли после, почти бездыханного.

  Мы, не останавливая скачки, изрубили артиллеристов и рванули дальше. Кони и не думали сбавлять сумасшедший аллюр, просто перескакивая пушки, казалось, безумие атаки передалось и им. В дым залпа второй батареи мы влетели, топча копытами по телам своих выбитых из седел товарищей из первых рядов. А после вынеслись на самый длинный полукилометровый участок дороги перед третьей батареей. Прямо под жерла пушек. Они успели дать два залпа...

  Сколько нас начало эту скачку и сколько оказалось у пушек третьей батареи? Я не знаю, пан Алекс. Это было не важно для живых, и уж тем более не важно, для мертвых.

  После этой батареи я скакал уже во второй четверке, иззубренная сабля - по рукоять в крови врага, а Тюльпан - весь в пене, хрипел и скалил зубы на круп переднего коня словно волк, стараясь вырваться вперед под картечь. Кто скакал за мной, я не смотрел. Последние пятьдесят метров атаку вел уже я, последний офицер, находящийся в седле.

  Четвертая батарея дала лишь один залп. Нас доскакало до пушек пятнадцать человек. Мы вырезали вражеских артиллеристов у всех шести орудий, до единого. Их просто не успели прикрыть, хотя двенадцатитысячный корпус испанских мятежников стоял невдалеке. Но мы помчались и на них.

  После этого боя французы накрепко заучили первое польское слово 'szalony' - так нас прозвали. Мы и были такими. Шальными.

  И тут пуля сшибла меня с седла. Подоспевшие испанцы не подняли меня на штыки, видимо посчитав мертвым, хоть и кололи мое тело на земле. Одинадцать ран..., если считать и пулевую.

  Вся атака длилась меньше восьми минут...

***

  Нас тогда наградили всех, кто был в атаке на перевал Самосьерры и выжил, но вышло так, что меня наградили первым. И сделал это лично Император.

  Когда он поднялся на четвертую уже захваченную батарею, я как раз пришел в себя и открыл глаза. Надо мной синело ослепительно высокое и чистое небо, а у самого лица белел какой-то горный цветок, пробившийся сквозь камень. Он был прекрасен, как сама жизнь. Чуть колыхаясь под ветерком, он тянул свои лепестки к солнцу. Было очень тихо. Только приближающийся стук подков и шелест осыпающихся мелких камней.

  Император остановил коня прямо у моей головы. После он сошел с седла и, отстегнув крест со своей груди, нагнулся и приколол его мне на изодранный мундир. Тогда он впервые сказал слова, которые повторил еще раз после, когда награждал выживших: 'Вы достойны моей Старой гвардии. Вы - лучшая кавалерия'.

  Это была одна Испания. Славная.

  Поручик задумчиво крутил в руке мундштук, воспоминания взволновали его, видимо он и сам не ожидал от себя такого эмоционального рассказа. Трубка опять едва не погасла, но пан Анджей раскурил ее, сделав маленькую паузу в своем повествовании.