Три месяца, две недели и один день (СИ) - Шишина Ксения

— Это всё ложь. Ради всего святого, Лив. Можешь смело обвинять меня хоть во всём на свете и в своих проблемах особенно, но я же сказал, что больше не хочу ругаться и препираться, и именно это и подразумевал.

— Ты серьёзно?

— Абсолютно, — настроенная подозрительно, она смотрит на меня недоверчиво и скептически, но я ручаюсь за свои слова. Мне, и правда, надоел весь этот негатив, тяжёлый эмоциональный фон, обиды и споры, — так больше не может продолжаться. Я хочу лишь…

— Чего?

— Прикоснуться. Позволь мне. Пожалуйста, покажи, где.

— Вряд ли ты что-то почувствуешь.

— Мне всё равно, Лив. Я просто хочу, и всё.

— Хорошо, — это сказано почти шёпотом, на удивление согласным, добрым, спокойным и мягким, и я застываю в ступоре, частично столбенею и зажимаюсь, когда она прикасается ко мне по собственной инициативе. Это то, без чего я всё ещё привыкаю обходиться, а мою руку тем временем перемещают на скрытый бархатной тканью живот и удерживают в нужной точке приятной на ощупь ладонью. — Это здесь, — да, всё, вероятно, так и есть, что где-то под кожей происходит настоящее чудо, деление клеток и рост нового организма, появление и развитие его органов, кожи и частей лица и тела. Но я и не вижу, и не чувствую ничего такого, что словно передавало бы мне послание от маленького мальчика или крохотной девочки, и многое бы отдал, чтобы поменяться местами с Лив. Испытываемые ощущения всё равно не пробуждают в ней никакого материнского инстинкта, не трогают её за душу и не цепляют за живое. Но время ещё есть. Для всего. И чтобы я почувствовал ребёнка, находясь снаружи и не вынашивая малютку прямо под сердцем, и чтобы его мама оттаяла и прониклась, и не порвала со мной окончательно и бесповоротно. — Ну что?

— Ничего.

— Мне жаль. Жаль, что тебе пока не дано этого ощутить.

— Жаль, потому что ты это чувствуешь, и это волшебно, что в случае с тобой просто невозможно, или…

— Потому что я думаю, что ты разочарован, Дерек, — рядом с ней это уже моё обычное состояние, и я мог бы прямо ей всё сказать, но никогда не дремлющая совесть не позволяет рискнуть обидеть, и я спускаю всю эту ситуацию на тормозах.

— Не бери в голову. Давай я просто отвезу вас домой. Будь добра, пристегнись.

— Но я никогда не пристёгиваюсь.

— Что ж, самое время начать и больше не прекращать. Пожалуйста.

***

— Вот ты и на месте, — ввиду того, что, находясь за рулём, я никогда не общаюсь ни с пассажирами, ни по телефону, это мои первые слова за последние двадцать-тридцать минут, проведённые в пути от ресторана до квартиры Лив, и говорю я их, уже стоя непосредственно в её прихожей. Здесь больше не пахнет исчезнувшими цветами, но всё равно царит уютная и приятная атмосфера благодаря тому, что здесь всё неразрывно связано с женщиной передо мной. Не буду врать, во мне, и правда, полыхает огорчение, горящее внутри буквально обжигающим огнём, но это неважно. Мы ведь условились больше не конфликтовать, и своё слово я однозначно сдержу. Тут без вариантов.

— Да, на месте, — она разувается и кладёт свой клатч на тумбочку, в то время как я захлопываю за нами дверь, потому что уходить вот так сразу будет очень невежливо, и сразу после поворачивается лицом ко мне, — спасибо, что… В общем, спасибо за всё. Я хочу сказать…

— Я понял. Можешь дальше не продолжать, — благодарности мне даже не нужны. Я просто не вынесу, если буду знать, что её презирают и ненавидят мои самые близкие люди, и при этом ничего не делать, а молча за всем этим наблюдать. Необходимо продолжать поступать правильно. — Не за что.

— Ну, тогда пока? — это звучит больше вопросительно, чем утвердительно и окончательно, и эта неуверенность странным образом накладывается на моё аналогичное чувство, всё обостряя и увеличивая его в объёмах, и вот я уже пересекаю разделяющее нас пространство, притягиваю Оливию ближе к себе и целую её сразу же глубоко и со страстью. Даже не пытаясь притворяться и убеждать себя, что это не то, чего я хочу, а просто очередное временное помутнение рассудка. Это не оно, никогда им не было и не будет. Я так чувствую и так сильно желаю верить, что она тоже.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Хочешь, я уйду? — руки стискивают материал её платья по бокам, и ранее она уже ответила мне, откликнулась на несколько резкое и скоропалительное прикосновение моих губ, и, может, я не должен спрашивать, и это однозначно лишнее, но брать то, что хочется… Возможно, в том всё и дело, что отныне я должен лишь отдавать. Себя. Если и не ей, так ребёнку. А в остальном кто мы… кто мы друг для друга?

— Нет, — это отрывистый шёпот, позволение и согласие, — иди сюда, — и прежде, чем я успеваю подготовиться, Лив берёт меня за руку. Но это ощущается так до дрожи, до мурашек и до самых глубин сердца правильно, как, собственно, и нахождение в её комнате, что мои пальцы почти нежные и трепетные, но душа и тело голодают, так что… Одним словом, одежда и бельё исчезают быстро, с шуршанием соскальзывая на пол и чуть ли не теряя пуговицы в случае с моей рубашкой, но молния брюк и пряжка ремня поддаются без особых проблем, и, слыша дыхание, которое громче обычного, не знаю, своё, её или наше, я не могу не смотреть. На волнующее тело, на каждый его живущий в памяти изгиб или на возникшие изменения, которые ещё только подмечают глаза, и мои руки повторяют их путь, допущенные, осторожные и ласковые, а губы, возможно, произносят нечто опрометчивое и запретное:

— Ты красивая… — всё сливается воедино, и я понимаю, мне не сохранить рассудок. Чувствам всегда нужен выход, а если они его не находят, то человек просто выгорает или… взрывается… эмоционально. Но я не хочу сгореть. Не лучше ли и честнее, и прекраснее признать всё, как есть? Открыться, чтобы правда смогла освободить и избавить от оков? Невозможно контролировать себя вечно. Держать все тайны на замках и в кандалах… Бесконечно это просто путь в никуда. Утопия.

— Что?

— Мне тебя не хватает. Я скучаю. Даже не представляю до конца, насколько сильно…

— Ты… не в себе. Можем… Мы ведь можем не говорить? — несколькими мгновениями ранее, ложась на кровать, я увлёк Лив за собой, пока мы справлялись с моим галстуком, рубашкой и брюками, и теперь, фактически обнажённая, она ближе, чем за всё последнее время. Но сейчас, говоря это, перехватывает мою правую руку, едва кончики пальцев на ней касаются приоткрытых губ, и пытается отодвинуться и, возможно, встать, но я не даю, мягко, но требовательно высвобождая свою ладонь и не позволяя сдвинуться с места. Рука очерчивает тонкую шею и очень хотела бы освободить явно увеличившиеся округлости груди от чашек бюстгальтера, но я не решаюсь. В воздухе и так витает непонятно откуда взявшаяся нервозность, обусловленная неизвестными причинами, и всё сложно.

— Нет, не можем.

— Но я… — Лив почти дотягивается до меня, какая-то будто злая или растерянная, или всё это одновременно, и тут в мой разум вторгается одно единственное предположение. Незваное, но, возможно, не лишённое смысла. Что она боится ощущений и эмоций, что, вероятно, ждёт лишь обезличенного секса, когда, как в прошлый раз, даже не будет видеть меня, но я так не хочу. Я хочу смотреть в её глаза. Любить её…

— Я знаю, — лишь киваю я, в то время как она, коснувшись моей груди близко к шее, как будто неосознанно опускается на меня и начинает медленное движение, не сводя взгляда с моего лица, а её взор затуманивается чем-то, что может быть слезами или их подобием. Бешеные удары моего сердца говорят о буре, что я уже едва сдерживаю, но потребность становится всё острее и сильнее, и, не совладав с нею, сжав нежную кожу на бёдрах, я быстро, но бережно переворачиваю Лив. Подтягиваю её тело к краю матраца, позволяя ей свесить ноги, и, опустившись на колени, мощным и глубоким, но ласковым и аккуратным толчком заявляю свои права и полностью овладеваю ею без всякого давления на живот, но, возможно, здесь всё точно наоборот. Если я принадлежу ей, но не она мне, а я только возвращаю то, что и так никогда не переставало быть её…