Магазинчик бесценных вещей - Лоренца Джентиле

под руку. Она что, не учила нас не ставить локти на стол? Почему нам самим никогда не приходит в голову прибраться на столе? Так сложно сорвать в саду цветок и поставить его в вазу? Почему отец, накрывая на стол, ставит миску прямо на скатерть, хотя знает, что ей она очень дорога? Почему мы разбрасываем по дому носки? Зачем мы всегда носим форму и комбинезоны? Почему мы не отдыхаем даже по воскресеньям? И ради этого она пожертвовала всем? Она забрасывала нас вопросами, и мы изо всех сил старались удовлетворить ее желания. Вокруг сразу становилось чисто и красиво, по крайней мере настолько, насколько для нее было приемлемо.

Со временем эти приступы стали реже. Даже она перестала верить в необходимость украшать и приводить в приличный вид вещи, которым со всей вероятностью суждено было когда-нибудь кануть в небытие.

Она целыми днями лежала в кровати, мучаясь головной болью. Думаю, корни этой боли крылись в той жизни, которую она когда-то решила оставить. Они путались в воспоминаниях и пронизывали сделанные и – в особенности – не сделанные ею выборы. И вырвать их становилось все тяжелее.

Я все еще смотрю на платье цвета старого золота, и мне кажется, что оно смотрит на меня в ответ. Ничего сложного здесь нет, убеждаю я себя, нужно сосредоточиться на конкретных действиях. Снять комбинезон и футболку, просунуть в него голову, аккуратно, чтобы не порвалось, расправить его и выйти к Аделаиде. И пока я повторяю про себя эти действия, платье уже оказывается на мне.

И в груди, и в бедрах оно мне широко, да и по росту тоже длинновато. Я выхожу из ванной совершенно не с тем ощущением, которое себе представляла.

Аделаида закатывается громким смехом – кажется, скорее из-за выражения моего лица, чем из-за того, как на мне сидит платье.

– Ладно, здесь есть над чем поработать.

Изо рта у нее торчит целый ряд зажатых между губами булавок, которыми она ловко и со знанием дела закалывает мне платье на бедрах и в декольте. Робким жестом я пытаюсь дать ей понять, что это лишнее, хочу сказать, что даже не знаю, куда такое платье надевать, а уж тем более – как ремонтировать в нем унитазы. Но она поднимает указательный палец: не мешай.

– Потерпи еще секунду.

– Почему тебе так нравится наряжаться? – спрашиваю я и сразу жалею об этом.

Тон получился неправильный, почти агрессивный, она может принять его за оскорбление.

– Я не хотела… Я не имела в виду…

– Наряжаться – мой способ самовыражения, – спокойно отвечает она.

Нависает какая-то фантасмагорическая тишина. К такому я не привыкла.

– Я просто из любопытства, – спешу я уточнить. – Мне очень нравятся твои творения.

– Один человек в прошлом причинил мне очень большую боль. Он хотел, чтобы я целиком принадлежала ему, заставлял меня чувствовать себя картинкой без контуров. А контуры рисовал мне он сам. Сначала мне это нравилось, придавало уверенности. Наконец-то я стала кем-то себя ощущать. Но потом эти контуры стали мне жать, они навязывали мне ту форму, которую хотел видеть он. Я хотела выйти за их пределы, нарисовать себя в собственных красках. Я хотела быть чем-то другим, чем-то большим. Но мне это не было позволено. Я была заперта в контурах, нарисованных за меня.

Она говорит это таким ровным, спокойным тоном, будто описывает висящую перед ней замысловатую картину.

– От нашей связи родилась Арья, и теперь я понимаю, что назвала ее так не случайно. Она стала тем воздухом[28], которого мне так не хватало, пространством для полной жизни. Тебе кажется, что ты кого-то теряешь, но очень часто так случается, что в этот момент ты на самом деле обретаешь себя. На днях мне попалась на глаза фотография, единственная сохранившаяся у меня от тех лет. Вряд ли ты бы меня на ней узнала: серая кожа, потухшие испуганные глаза, бесформенная прическа. Я смотрела в объектив, как кролик смотрит на фары приближающейся машины. Я боялась всего. Я чувствовала, что у меня больше ни на что не осталось сил. Даже на побег.

Я пытаюсь представить эту фотографию, но получается плохо. Сейчас Аделаида яркая и сияющая, такая, какой мне самой хотелось бы стать. Настоящая дива, богиня в человеческом обличье.

– А потом появилась Арья. «На что я готова пойти ради нее?» – спросила я себя однажды. Когда-то я позволила обвести в контур себя, но обойтись так с ней я не позволю никому и никогда. Вот поэтому я и собрала чемоданы. Я выбрала цвет, выбрала легкость, выбрала быть такой, какой пожелаю, – рисовать себе новые контуры каждый день, если сама того захочу. Я больше никому не позволю сажать меня в клетку, определять меня, обладать мной. Мы с Арьей теперь одни, но мы свободны, и мы вместе.

Я боюсь вымолвить хоть слово, боюсь дышать. Створка одного из двух открытых окон вдруг хлопает. Мы подпрыгиваем, но сразу вздыхаем с облегчением: это всего лишь ветер.

– Прости, что заставила тебя вспомнить прошлое, – произношу я наконец. – Я знаю, что прошлое не всегда нас отпускает, даже если уже подошло к концу. И неважно, сколько проходит лет, – оно продолжает давить на тебя, как тесное платье, мешает тебе двигаться и…

Я останавливаюсь. Аделаида все поняла. Она кладет руку мне на плечо и смотрит на меня совершенно не так, как обычно. И неожиданно я понимаю, что, несмотря на всю веселость, душа ее полна грусти.

18

Аделаида просит меня отвести с ней Арью в садик перед тем, как пойти в «Новый мир». Мне хочется отказаться, потому что вдруг. Вдруг женщина из агентства не дождется? Вдруг она передумает? Вдруг кто-нибудь придет и купит магазин, как только она его откроет?

Но потом я поднимаю на них глаза. Девочка одной рукой сжимает мамину руку, а другой – лямку рюкзачка в форме единорога. Они обе смотрят на меня с надеждой во взгляде. Не пойти с ними значило бы разрушить что-то живое и совершенное в своей простоте. Дружбу? Вдруг я замечаю, что они, кажется, именно так ко мне и относятся – как к подруге. А я к такому не привыкла.

Садик находится неподалеку от площади и окружен красивым садом с живой изгородью. Из-за нее доносится шум голосов детей и воспитателей. Остановившись перед калиткой, я наблюдаю, как Арья с Аделаидой идут по дорожке. Я не могу перестать думать о том, что моя мама никогда меня никуда не водила, и единственным, что я сжимала в своей руке, была та невидимая веревочка, за которую я держала маму, как шарик, чтобы она не улетела. Но это все не считается. Считается то, что происходит сейчас. Здесь и сейчас. Арья оборачивается и машет мне ручкой. Я – часть чего-то прекрасного.

Скоро моя подруга вернется, и от меня потребуется выдавить из себя такую порцию энергии, чтобы хватило на наши приключения. Я прокручиваю в памяти одно из писем Дороти, перечитанное мной за последние вечера столько раз, что я почти запомнила его наизусть.

22 мая 1971 года

Дорогая Маргарет!

Поздравляю тебя! Мне уже скоро пятьдесят, а тебе еще вчера было тридцать. Важный возраст… Как бы мне хотелось увидеть тебя в этот день. Вплела ли ты цветы в волосы? Надела ли нарядное платье? Отмечаешь ли? Отмечать очень важно, прошлого не вернуть. Нужно праздновать настоящее. Радоваться достижениям.

Насчет достижений: у нас еще только шесть утра, а я уже час как подняла дверь своего нового магазина. Нет, он для меня вовсе не бремя. Наоборот! Я не могу выразить, какое это счастье – иметь наконец собственное место. «Новый мир».

Я дала ему такое название, потому что в нем можно совершить кругосветное путешествие, даже не выходя на улицу. И потому что в нем есть все, что мне нужно. Ванная, кухонный