Горькие воды - Геннадий Андреев

Тряпки остаются тряпками, стоят они 15–20 копеек, понятно, что никто их красть не будет — на процедуру их получения и учета расходуются рабочие дни. И так с каждым материалом, какой бы ни был он ценности и как бы мало его ни выписывалось.

B основе такого «порядка» — недоверие к людям. Как в области идеологической, так и в области хозяйственной советская система прежде всего подчинена задаче надзора за людьми. Иначе и не может быть, ибо у коммунизма готтентотская мораль: «морально только то, что выгодно коммунизму». Марксизм отвергает общечеловеческую моральную оценку поведения, основу оказания доверия людям, — это приводит к тому, что вожди коммунизма принуждены каждого человека рассматривать, как по крайней мере потенциального вора, за которым нужен бдительный надзор.

И потребовалось введение сложнейшего учета, требующего много людей и времени. В каждом цеху и на складах — учетчики; их проверяют работники планового отдела и бухгалтерии; нас проверяют работники Главка, банк, финансовый отдел; еще выше Наркомат — всюду есть громоздкие аппараты бухгалтерий и плановых отделов. А со стороны за нами следят еще прокуратура и НКВД.

Если бы мы соблюдали все сыпавшиеся сверху правила и приказы, тогда мы действительно не могли бы работать: не хватило бы ни людей, ни времени. Мы должны были бы заниматься только соблюдением правил учета, а производство работало бы кое-как. Поэтому кое-как мы соблюдали правила — и получалось опять двойное изображение: внешне — точный и строгий учет, а за ним люди, подчиняющиеся прежде всего требованиям жизни, а потом отчету.

Это естественно: для Кремля мы — безликие единицы, которым власть никогда не доверяла и за которыми она должна была тщательно следить. А для нас работники завода были не единицами, а людьми, которых мы хорошо знали, а поэтому и не могли не доверять им, мы не могли, например, подозревать нашего заведующего материальным складом, пожилого, степенного человека из крестьян, вероятно, бывшего «кулака» в том, что он присвоит тряпки или что другое: для этого наш завскладом был слишком порядочным человеком. Механик знал своих людей; все люди на заводе были, как люди, со всеми присущими им достоинствами и недостатками и почему-либо относиться к ним с особым недоверием мы не имели никакого основания. А поэтому и приказы о контроле выполнялись нами настолько, чтобы была сохранена лишь видимость этого выполнения.

И для соблюдения видимости приходилось держать много людей. Бухгалтерия у нас состояла из восемнадцати человек, а всего в заводоуправлении работало больше тридцати служащих и «инженерно-технических работников», не считая служащих в цехах. При более простом учете вместо тридцати заводу нужно было бы, вероятно, работников раза в три меньше, а частное хозяйство обошлось бы пятью-шестью работниками. Так как «социализм есть учет», наши тридцать работников — накладной расход на социализм.

B этом, впрочем, была и положительная сторона: безработица, несомненно, у нас ликвидирована, — в большой мере за счет того, что всюду сидят лишние люда, с точки зрения хозяйственной целесообразности производству не нужные и только отягощающие его. А вместе с тем у нас во всем нужда, нет массы самых необходимых товаров, которые эти «лишние люди» могли бы производить. Но социалистическая система не умеет заботиться сразу обо всем…

У бухгалтерии тоже есть свое «пиковое время»: составление квартальных и полугодового отчета, а в особенности — отчета годового. Годовой отчет занимал у бухгалтерии, как у меня план, полтора-два месяца усиленной работы. Оплата сверхурочных часов была запрещена, но обычно все работники бухгалтерии получали, в виде премии «за успешное составление годового отчета», — хотя бы он был составлен и весьма не успешно, — по месячному и больше окладу. Так же получал и я со своими работниками за составление годового плана. Эта премия, пожалуй, заменяла наградные, которые раньше выдавал хозяин своим работникам к Пасхе или к Рождеству. Теперь она приходилась перед весной, всегда с нетерпением ожидалась и была для нас не малым подспорьем…

Приехав на завод, невольно я обратил внимание на главбуха. Я подозревал, что у него с прошлым не совсем в порядке: походкой или манерой сидеть, разговаривать, не знаю, но чем-то напомнил он мне старых офицеров, которых встречал я в концлагерях. Спустя год-полтора, когда мы уже хорошо знали друг друга, моя догадка подтвердилась. Сидели мы однажды вдвоем за бутылкой вина, почему-то заговорили об армии — подвыпивший главбух пустился вспоминать, какую форму носили в царское время разные полки, обнаруживая в этом большие познания. Я подлил масла в огонь, вспомнив фамилии знакомых по концлагерю офицеров, — оказалось, что одного из них главбух хорошо знал. Он так расчувствовался, что заплакал и открыл тщательно скрываемую тайну: он — бывший офицер, конногвардеец. В гражданскую войну, раненым, он остался в занятом красными городе, добрые люди укрыли его, достали ему документы — опростившись, о тех пор он живет под чужой фамилией. После этого нечаянного признания мы бережнее относились друг к другу.

Заместителем у главного бухгалтера работал местный человек, из крестьян, Волков. Нескладно, но крепко скроенный, среднего роста, с широкоскулым лицом с узкими щелками глаз, Волков был туповатым и туго соображавшим человеком, но работником усидчивым и добросовестным. Плохо зная учет, он нередко обращался ко мне за советами и помощью; должно быть знанием или дружеским отношением. Я приобрел у него большое доверие и он заходил ко мне поболтать и не по делу. Однажды, по привычке покашливая и шмыгая носом, Волков сказал, что хочет подать заявление о приеме в партию: парторг говорил ему, что примут.

— Мы должны быть сознательными строителями социализма, — смущенно улыбаясь может быть фальши казенных слов, говорил Волков. — Почему мне не вступить в партию? Я из крестьян:, работаю честно.

Я ответил, что это личное дело каждого и советовать тут я не могу. Про себя подумал: что его тянет в партию? Конечно, не социализм и не коммунизм, к которым он вполне равнодушен. Вернее другое: у Волкова молодая, бойкая, очень напористая жена, командир в семье. Скорее она решила, что её недалекий муж, оставаясь беспартийным, вряд ли продвинется дальше своего нынешнего места. Будучи членом партии, он может рассчитывать стать главбухом: партии нужны свои люди на ответственных постах. Волков; для этого вполне подходил: с незапятнанным социальным происхождением, он мог быть идеальным беспрекословно повинующимся партийцем.

Ничего не меняло, будет на заводе главбухом: бывший гвардейский офицер или член партии Волков. Оба должны подчиняться одинаковым правилам и оба одинаково должны делать вид, что тщательно выполняют их.

Против правил

Вызывает Непоседов. В кабинете у него сидит тетя Паша, наша уборщица. Еще не старая женщина, лет около сорока пяти, она похожа на старуху: маленькая, сухенькая, со сжавшимся в кулачок морщинистым лицом — жизнь не баловала тетю Пашу. Она подметает контору, топит печи, моет полы — работы ей хватает. У нее, вдовы, двое детей, лет 13–14. Как тетя Паша обходится с ними, одному Боту известно: получает она всего 110 рублей в месяц.

Непоседов возмущен:

— Сколько раз говорил бухгалтерии, чтобы тете Паше зарплату прибавили, ни с места! Пока сам не сделаешь, никто не пошевелится. Нельзя же так: у человека столько работы, а с двумя ребятами на гроши живет. Давайте по плану посмотрим, что можно выкроить?

На 110 рублей тете Паше, конечно, нельзя жить, но такая ставка уборщице утверждена по плану и зарегистрирована в местном финансовом отделе, строго контролирующем, чтобы зарплата служащим выше утвержденных ставок не выдавалась. Поэтому бухгалтерия не виновата: она не имеет права увеличивать тете Паше зарплату. Не имеет права делать этого и Непоседов. Но право остается правом, а человек человеком и план не всегда безжалостен: при умелом обращении из него кое-что можно извлечь.

— За мытье полов, вот, по графе «уборка помещений», пишите, платить тете Паше 40 рублей в месяц дополнительно, по 10 рублей в неделю, — говорит Непоседов, рассматривая план. — А что у нас в строгательном цеху предусмотрено? Две уборщицы? Там одна справляется. Еще 50 рублей за счет строгательного цеха прибавить. И пусть выплачивают не по ведомости управления, а по рабочим ведомостям. — Я понимаю Непоседова: это для того, чтобы финансовый отдел не узнал о нарушении нами правил.

Тетя Паша уходит, удовлетворенная: она будет теперь получать 200 рублей в месяц. Конечно, мы совершили преступление, но что важнее, подчинение бумажному правилу-приказу или помощь человеку?

У старого, хорошего и добросовестного рабочего, тяжело заболел ребенок. Местные врачи не могут установить, что с ним, семья добилась направления в больницу в Москву, к знаменитому профессору. Медицинская помощь бесплатна, но на поездку с ребенком и на житье в Москве нужны не малые деньги, рабочий просит помочь. Немного денег дает ему профсоюз, через завком, часть он получает в кассе взаимопомощи, но этого мало. Подумав, Непоседов вызывает заведующего биржей сырья, у которого работал отец ребенка, и приказывает выписать рабочему наряд на работу, которая никогда не производилась, — конечно, так, чтобы было «шито-крыто». Опять подлог, но ребенка надо лечить, его отец, кадровый рабочий, не мало лет проработал и еще проработает на заводе, а другого выхода нет.