Горькие воды - Геннадий Андреев

Днем люди растекались по своим делам, потом придумывали, чем бы занять время. Шли в театры, в кино, до закрытия сидели в ночных ресторанах. После этого брели в Бюро, в котором стояло сотни полторы стульев. На этих стульях или на полу люди дремали ночь, а утром невыспавшиеся, с головной болью шли на работу. Социалистическая Москва неласково встречала своих работников, строивших социализм в провинции.

Устраивались и по-другому. Однажды я вернулся в Бюро около полуночи, усталый, задремал. Рядом сидел какой-то толстяк, тщетно боровшийся со сном и поминутно клевавший носом. Клюнув так, что едва не свалился со стула, толстяк застонал и обратился ко мне:

— Не могу больше! Слушайте, не составите компанию? Надо же спать, так невозможно. В поезде не спал две ночи, здесь вторую ночь — сил моих нет, с ума сойдешь. Пойдемте, устроимся?

— Куда?

— А к какой-нибудь бабе, лишь бы выспаться. — Я отказался. Толстяк поднялся: — А я пойду. Не могу больше…

Проституция, конечно, запрещена и проституток при очередной «чистке» Москвы отправляют в концлагери. Но- запрещение остается видимостью. Рядом по Неглинной и дальше по Театральному проезду, по улице Горького, по Тверскому бульвару маячат женские фигуры, то с вызывающими, то со смущенными лицами. Не только профессионалки, но и мелкие работницы, мелкие служащие, получающие мизерную зарплату и не имеющие сил жить нищенски, постоянно борясь с нуждой. На улице они получают дополнительный заработок, которого не может им обеспечить социалистическое государство. Но встречаются и шикарно одетые, стреляющие за ответственными тузами и кутящие с ними в дорогих ресторанах; у Большого и в других театрах можно увидеть и любительниц острых ощущений, даже не интересующихся деньгами. Большой город, назови его хоть социалистическим, остается большим городом, со всеми его пороками, а людей одними запрещениями и названиями не переделаешь. Не знаю, к какой категории женщин попал мой сосед, но в Бюро он в эту ночь не вернулся…

Всюду две стороны, два лица. В газетах, в докладах хвастливые, самодовольные заявления: «Советские люди — сознательные граждане страны социализма». «Мы живем культурно и зажиточно-». И «сознательные граждане», молодежь, вечером выпив, и закусив селедкой, утром говорят: «Мы вчера культурно выпили». Как «довести до сознания» этих «сознательных граждан», что выражение «культурно выпили» — чудовищная, неслыханная профанация культуры?

Кремль подхлестывает: «Темпы, темпы!» — а за билетами надо стоять часами, мест в гостинице надо ждать сутками, трамвая надо ждать. В до отказа набитом трамвае кондукторша, взобравшись на заднюю скамейку и возвышаясь над головами пассажиров, тщетно вопит:

— Граждане, будьте сознательными! Посуньтесь чуток, вам говорят! Да дьявол вас возьми, скоты вы что ли бесчувственные, граждане! — а стиснутые селедками ошалелые граждане только стараются, чтобы их не раздавили совсем. Податься дальше всё равно некуда, они в трамвае, как в социалистической ловушке, в которой перестаешь реагировать и на ругань. И женщина-кондуктор, может быть совсем не плохой человек, на своем посту в этой ловушке, измученная, с истрепанными нервами, превращается в социалистическую мегеру.

Метро много помогает, но утром, когда люди спешат на работу, на Комсомольской площади у двух входов в метро выстраиваются дюжие милиционеры, локтями направляющие прущую в двери толпу: и метро в это время не вмещает всех. Заботиться же о том, чтобы дать своим гражданам достаточно транспортных средств, дать им удобства, которые превращали бы «сознательных граждан» в людей, социалистическое государство не может: ему некогда, заниматься этим, ему надо строить социализм.

И в это время Кремль вызывает тысячи «ударников», «стахановцев» на «слеты» — они живут в лучших гостиницах, заботиться им ни о еде, ни о ночлеге, ни о деньгах ни секунды не нужно: им всё дается, они действительно живут «зажиточно». Но, как бы то ни было, они тоже в ловушке.

Вы можете, впрочем, вообразить себя гражданином, не подвергаться трамвайной ругани и не чувствовать себя в ловушке, даже не принадлежа к «стахановцам». Наймите, например, такси, — если у вас, конечно, есть деньги. Опять оказывается, что гражданином можно быть, только имея деньги. Но за каким лешим в таком случае наша жизнь называется социалистической?!

В столовой тоже полчаса и даже час надо ждать обеда. Официанты грубы, подают так, как будто ненавидят вас тяжкой ненавистью. Но дайте хорошо на чай и произойдет немедленное превращение: официант запомнит и если завтра вы снова придете в эту столовую, он всё бросит и тотчас подаст вам обед. За то, чтобы получить работу в бойкой столовой или в ресторане, в особенности там, где больше пьют, московские официанты платят заведующим взятки по две-три тысячи рублей. Это опять обратная сторона социалистического фасада.

Ничего не поделаешь, приходится жить и при социализме, в который влопались мы, как кур во щи. Надо стараться в этом социалистическом бедламе только об одном: чтобы не потерять окончательно человеческий облик.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. МЫ — ЛЕСОЗАГОТОВИТЕЛИ

Новое несчастье

Мой отец до революции почти сорок лет проработал у одного хозяина, начав с мальчиков, потом более двадцати лет он был доверенным лицом хозяина и самостоятельно вел дело фирмы. Работал он так, что пользовался неограниченным доверием и уважением не только хозяина, но и своих служащих и рабочих. Полуграмотный, не окончивший даже начальной школы и впоследствии сам одолевший премудрости дробей, он стал одним из выдающихся специалистов своего дела в наших краях и был признан даже советской властью: к большому смущенью старика, новая власть наградила его званием «инженера-практика», — хотя эта власть, конечно, не могла не знать, что старику она не по вкусу.

Всю жизнь мои родители прожили в одном городе, там, где родились и где умерли мои деды и бабки. Так жил раньше почти весь народ: родились и умирали у кладбищ, где были похоронены их родители, и всю жизнь занимались одним делом. Тогда можно было так жить, потому что родители наши подчиняли себя несложным требованиям честности и добросовестности. Одно это давало им возможность надеяться до конца дней своих прожить спокойно и на одном месте.

При социализме это стало невозможным. Все переместилось, перепуталось и оказалось утраченным самое главное: что нужно для того, чтобы быть уверенным в завтрашнем дне? Как для этого надо себя вести? Честность, добросовестность, даже абсолютное подчинение власти и любое поведение никак и никого не гарантировали от того, что завтра тебя почему-либо ее уволят с работы, не отправят работать куда-нибудь на Урал или на Дальний Восток, не арестуют или что не произойдет какой-то иной неожиданности, которая сорвет тебя с места и разрушит и образ твоей жизни и все твои планы, расчеты и надежды. Жизнь потеряла свою устойчивость, какое-то твердое основание и каждый жил, в глубине души постоянно терзаемый беспокойством: что будет завтра или через неделю, через месяц? Загадывать на год никак нельзя…

Наш завод около полутора лет проработал хорошо, выполняя месячные планы на 130 — 150 %. Благодаря этому мы скопили около миллиона рублей свободных денег; из прибыли нам разрешили создать небольшой «фонд директора». Его тоже можно было расходовать только по точно расписанной смете, но он полностью принадлежал заводу. Свободные средства позволяли нам не чувствовать себя стесненно. Рабочие, получая большую зарплату, приободрились, настроение у всех людей завода было не плохое и, казалось, не следовало думать о будущем: оно было безоблачным. Но я не раз ловил себя на том, что будто бы даже с любопытством думаю: а что готовит нам судьба завтра? Не верилось, чтобы завтра было таким же, как сегодня: мы живем во время, утратившее постоянство.

Так и вышло. В конце лета 1938 года мы получили извещение от Наркомлеса о том, что из-за перераспределения сырья Совнаркомом поставка леса нам прекращается. А в будущем году леса нам не дадут совсем. Непоседов изменился в лице, прочитав извещение, и в тот же день помчался в Москву. А я почувствовал, будто над заводом и над нашей работой захлопнули крышку.

Сырья у нас оставалось не больше, как до февраля. Никто, кроме Наркомлеса, требовавшегося вам сырья; в этих местах поставить не мог. Следовательно, после января будущего года завод можно закрывать. Все наше созданное на социалистическом песке благополучие развеивалось по ветру.

Непоседов вернулся таким же озабоченным, каким уехал. Он привез новость: чтобы не допустить остановки завода, в Москве решено выхлопотать нам в Совнаркоме разрешение вести лесозаготовки. Наметили программу: 150 тысяч кубометров, из них 100 тысяч деловой древесины и 50 тысяч дров, так как до 30 % лесозаготовок обычно составляют дрова.