Весь Карл Май в одном томе - Карл Фридрих Май

от нас и докладывать хозяину обо всем, что мы говорим.

— Так ответь ему, — сказал я, — что ты не можешь нас понять, потому что мы говорим на каком-то языке, которого ты не знаешь.

— Да, так лучше всего. А сейчас мне надо идти, потому что еда уже готова.

Когда Яник вышел, я оставил дверь открытой, чтобы мы могли рассмотреть этот подозрительный стог. Он был довольно широк. Я заметил, что прямо напротив нас, у земли, часть стога выглядит как-то иначе. Наверняка здесь был вход в тайник. Верхушка стога напоминала перевернутую воронку; оттуда торчала жердь с привязанным к ней пучком соломы. Возможно, с ее помощью подавали некие тайные сигналы.

Вскоре Яник вернулся с большой корзиной в руке. Он выложил ее содержимое на стол. Еда состояла из кукурузных лепешек, холодного мяса и теплого, аппетитно пахнущего яичного пирога.

— Господин, — сказал он, — Анка шепнула мне, чтобы вы остереглись есть яичный пирог.

— Она заметила что-то подозрительное?

— Господин отослал ее и сам приготовил тесто. Но она решила подсмотреть и увидела, как он достал из кармана пакетик с крысиным ядом.

— А сейчас он все еще на кухне?

— Да, он спросил меня, о чем вы говорили, а я ответил так, как ты мне велел. Тогда он приказал мне быть приветливее с вами и как можно чаще заговаривать о чем-нибудь, чтобы вы мне отвечали и, может быть, даже насладились беседой со мной. Он обещал мне бакшиш в пять пиастров, если я справлюсь с порученным делом.

— Так подумай, стоит ли обрекать свою душу на вечные муки за каких-то пять пиастров.

— И за тысячу нет! Анка еще велела сказать, что лепешки и мясо вы можете есть без опаски.

— Что ж, последуем ее совету. А яичный пирог я сразу же покрошу воробьям.

Об изысканности нашего жилища можно судить хотя бы по тому, что комната, где мы находились, стала приютом сразу нескольким стайкам воробьев. Из стены комнаты давно выпали несколько камней и в образовавшихся здесь проемах расположились гнезда этих нахальных птиц, которым не хватает ума даже придать своим жилищам какую-то прочную и ладную форму.

Казалось, воробьи совсем не боятся нас. Без всякой робости они летали взад и вперед и, сидя в своих гнездышках, поглядывали на нас с той гнусной фамильярностью, с какой воробьи взирают на людей, не испытывая перед ними ни малейшего почтения.

Я бросил в угол несколько кусков яичного пирога, и птицы тут же юркнули к ним, ссорясь друг с дружкой и нанося удары клювом. Сейчас все они слетелись к нам в башню. Снаружи потемнело, и далекий раскатистый грохот известил нас о приближении грозы.

— Принеси нам лампу, — сказал я Янику, — и заодно скажи своему господину, что мы закрыли и заперли на задвижки все ставни в башне.

— Для чего?

— Он, наверное, спросит тебя об этом. Скажи ему, мол, я полагаю, они хотят защититься от призрака старухи.

Когда он удалился, мои спутники поднялись на верхние этажи, чтобы и впрямь накрепко закрыть ставни. Затем вернулся Яник со старой лампой, в которой было так мало масла, что через какой-нибудь час она наверняка бы погасла.

— Почему ты принес так мало масла? — спросил я его.

— Господин больше мне не дал. Он сказал, что вы, наверное, скоро ляжете спать. Но Анка — умная девушка; она дала мне украдкой вот что.

Из кармана он достал бутылочку с маслом и подал ее мне.

— Тут дело не просто в скупости, — молвил я. — Ему хотелось бы, чтобы мы остались в потемках; так мы беспомощны.

Боязливое попискивание и чирикание напомнили мне о воробьях; я взглянул на них. Нахохлившись, они сидели в гнездах и, судя по всему, испытывали какие-то боли. Один из них выпорхнул из своего убежища и рухнул на пол, где, еще несколько раз подергав крыльями, затих. Он был мертв.

— Как быстро! — сказал Халеф. — Наверняка этот прохвост всыпал в пирог немалую порцию яда!

— Его хватит, чтобы убить четырех крепких мужчин. Мы бы, конечно, не так быстро погибли, как воробей, но, наглотавшись этого яда, человек не только чует безмерную слабость, но и крайне глупеет. Хабулам думал, что мы свалимся, как воробьи, и не успеем ему отомстить.

На полу лежало уже несколько мертвых птиц. Мне было жаль бедных пернатых, но их пришлось принести в жертву, чтобы понять, что нас могло ждать.

— Что же ты будешь теперь делать с пирогом, сиди? — спросил меня Халеф. — Может, пойти к Хабуламу и, отхлестав его плеткой, заставить съесть этот яичный пирог?

— Пожалуй, первую часть твоего замысла мы выполним, а другую — нет. Мы немедля пойдем к нему и захватим яичный пирог, которым мы потчевали умерших птиц.

— Господин, не надо этого делать, — попросил Яник, — иначе мне будет худо, ведь он подумает, что я предупредил тебя.

— Чтобы он ничего не заподозрил, мы сделаем вид, будто дали тебе кусок пирога и ты его съел; тебе же надо притвориться, что ты ощущаешь сильную резь в животе. Ты сумеешь нам подыграть?

— Думаю, да.

— Остальное — мое дело. Ты можешь сказать нам, где найти Хабулама?

— В его комнате рядом с гостиной, в которой вы сидели с ним. Вы сразу заметите дверь. Если его там нет, вы застанете его на кухне, потому что Анка сказала мне, он намерен прийти туда, когда вам будут готовить ужин.

— А где кухня?

— Слева от двери, ведущей во двор. Ты уже проходил мимо нее. Действуйте с умом и не подавайте ему вида, иначе он спрячется.

Он вышел, и мы тронулись в путь; естественно, я сидел в коляске. Халеф постарался укрыть яичный пирог краешком своего кафтана. Мы не стали пересекать двор, иначе бы нас заметили сразу, а направились к конюшне и потом прошли вдоль главного здания.

В поисках хозяина мы заглянули сперва в его комнату. Поскольку гостиная была устлана циновками, мы вошли бесшумно. Оско открыл дверь, что вела внутрь, и заглянул туда.

— Что тебе надо? — услышал я испуганный голос Хабулама.

В тот же миг Омар ввез меня в комнату на коляске. Увидев меня, Хабулам вытянул руки и, растопырив все десять пальцев, в ужасе закричал:

— Храни меня, Аллах! Заступись за меня, Аллах! Иди, иди отсюда! У тебя дурной глаз!

— Я навожу порчу лишь на врагов, но не на тебя, — ответил я.

— Нет, нет! Я не хочу, чтобы ты смотрел на меня!

— Не беспокойся! Пока ты радушен со мной, мой глаз не причинит тебе никакого вреда.

— Не верю я