Гарабомбо-невидимка - Мануэль Скорса

– Мечтаем? – спросил он.

Помещик этот не верил в «исцеленье». Маловеры думали теперь, что Ремихио всегда был таким, а про горб, хромую ногу и уродство «все выдумали».

Великолепный повернулся к нему.

– Я размышляю о Соберском, дон Игнасио.

– Это еще кто?

– Полковник Соберский.

– Не знаю я никаких Соберских. Здесь начальником полковник Салата.

– Он немец, – объяснил Ремихио.

– Что же его сюда занесло?

– Вот я и думаю, дон Игнасио. Полковник Соберский служил в армии Наполеона, он был немец и ненавидел русских. Он проделал кампанию тысяча восемьсот двенадцатого года, прошел Россию, сражался в Москве, был ранен на. Березине. Когда Наполеон нал, он уехал в Южную Америку и пошел добровольцем к Боливару. Из русской степи – в перуанскую!

– То есть… это… как это?

Ремихио указал рукой на запад.

– Там он сражался! Когда кончилась Хунинская битва, его ранили копьем. Через три дня он умер здесь, в этом самом поместье. Подумайте только! Он уцелел в Москве, вынес ужасное отступление, одним из последних перешел Березину и погиб в Хунинской пампе! Как ему было одиноко! Когда я ехал по пампе, я думал о немцах, о поляках, об ирландцах, сложивших здесь головы. Зачем, к чему?

– Откуда вы это все берете?

– Почитываю книжки.

Игнасио испугался и замолчал. Немного погодя он вынул серебряную фляжку.

– Хлебнете, дон Ремихио?

Великолепный глядел на звезды.

Глава двадцатая

О том, как общинники из Чинче лишились разума

Неподалеку от Паско, у Янауанской дороги, где почти всегда трудно ехать из-за грязи или из-за снега, стоит огромная школа. Редкие путники, взбирающиеся так высоко в горы, удивленно глядят на эту вавилонскую башню, самую большую школу во всей провинции, которая уступит разве лить Учебному комплексу в Серро-де-Паско. Поражают не только ее размеры; непонятно, почему ее здесь поставили. Деревушка Чулан – это дюжина домиков, пощаженных ветром. Детей тут не больше тридцати, собак – с десяток, все они отощали, и все пасут жалкие стада овец, чью шерсть берут на рынке в Серро только при очень большом спросе. Однако именно здесь построили лучшую школу провинции Янауанка, что там – лучшую школу департамента Паско, наконец – лучшую школу всей Перуанской сьерры.

Породило ее безумие здешних жителей. Теперь помещики говорят, что надо было догадаться. О чем же? Обитатели Чинче всегда мечтали о школе. Легко прорекать прошлое, но, по совести, сам Монтенегро считал, что община этого не потянет. Слова «с ума посходили» произнес один лишь дон Сесар, секретарь, но он и сам заговаривался, путал числа, выпускал виноватых, приказывал взять доносчиков. Субпрефект Аркимедес Валерио держал его из жалости. Случилось это через четыре недели после того, как сменили выборного. Дело в том, что Ремихио Санчес неожиданно попросил освободить его «по состоянию здоровья». «Кто захворал-то, он сам или лошадь?» – спросил худощавый Атала, ибо уже с месяц Санчес прихрамывал, объясняя это тем, что упал с коня, которого «оса укусила». «Какие тут осы? На такой высоте их нет!» – твердил Атала, когда напивался. – «Значит, кто-то его напутал!..» – «Коня? – издевался Атала. – Осы коней не кусают! Ха-ха-ха… Знаю я этих ос! Ха-ха-ха!» Но что-то с Санчесом случилось, он долго ходил весь в синяках. «И хромает, как его тезка», – все насмехался Атала. Синяки не проходили целый месяц. «А как там конь?» – «Убежал, дон Эспиридион». – «Лошадь от петли не убежит», – ворчал Эспиридион Атала, ударяя кулаком по стойке. «Я сам был сержантом в жандармерии. Меня не проведешь. На него напал Гарабомбо! Избили его вчетвером, а коня-беднягу повесили, мол, откажись, а то и тебе так будет! Гарабомбо его напугал. Видали, как уши светятся? Это от страха».

– Гарабомбо у нас – невидимка, дон Эспиридион.

– Пройдоха! Не видно его, так он и спит с чужими женами.

– Так ведь с невидимкой опасности нету, дон Эспиридион.

– Еще подводненькую!

Сиснерос выливал стопку водки в кружку пива. Дон Эспиридион рыгал и бил ногой по стойке – плохие манеры остались у него с жандармских времен.

– Помещики сели в лужу, потому что его не видно, сукина сына!

– Вы неправы, Эспиридион! – возразил благоразумный де лос Риос. – Помещики проиграли, потому что Гарабомбо было видно.

Затевался каверзный спор. Дон Эрон де лос Риос говорил серьезно, как на выборах.

– Пока он был невидимкой, в Серро-де-Паско ничего не случалось. Все началось, когда он исцелился. Виноват в этом дон Аркимедес. Это из-за него дон Гастон потакал своей прихоти! Нельзя было допускать, чтобы Гарабомбо снова становился невидимым.

Тут по стойке стучал субпрефект Валерио.

– Минутку! В моем кабинете он невидимым не становился. При мне прозрачных людей не было. Что же вы сержанта не спросите?

Но сержант стоял насмерть.

– У меня, слава богу, память есть! Я помню всех, кого сажал. Когда после третьего марта набежали эти, из газет, я показал им всю отчетность. Гарабомбо нет ни на одной странице. Все это басни. Его и не было! А, вон что! Эй, Минчес, в Тапуке одного песика не звали Гарабомбо?

– Это не тот, сержант.

В сентябре узнали, что Амадор Кайетано ездил в Серро-де-Паско и отвез туда бумагу с пятьюстами шестьюдесятью подписями, требующими сменить Ремихио Санчеса. Что было с ней, неизвестно, но на той же неделе сам Санчес явился в Айяйо и швырнул Кайетано мешочек с печатями общины.

– Вот, Кайетано! Нужны они наглым людям – ладно, пускай подавятся!

На следующее воскресенье жандармы Янауанки наблюдали за выборами. Шестьсот восемьдесят общинников выстроились за мрачным Грегорио Корасмой, зеленовато-бурым, как скалы Испака, где стоял его дом. За отсутствием Ремихио Санчеса печати вручили альгвасилы. Через час новый выборный пошел приветствовать начальство. Субпрефект Валерио, подобревший после чьей-то свадьбы, произнес роковые слова:

– Сам знаешь, Корасма, я здесь, чтобы вам помогать. Мои Двери всегда открыты честным людям.

Простую душу такие обороты бьют наповал. Кайетано извлек бутылку. Субпрефект предложил тост. Допивая вторую, Корасма пролепетал:

– Просьбочка у меня!

– В чем дело, друг?

– Просьба к тебе, сеньор Валерио!

– Говори! Сам знаешь, для вас я отец. Закон доверил мне священный долг блюсти интересы народа.

Он очень любил, когда мог, вставить такую фразу.

– Школу хотим построить, сеньор субпрефект!..

Дон Аркимедес не донес рюмки до рта.

– А зачем?

– Зачем? Ха-ха-ха!..

– Какая тебя муха укусила?

– Просвещаться хотим, сеньор Валерио. Давно про школу мечтаем. – Он улыбнулся. – Это общественная нужда, сеньор.

Субпрефект поднапыжился.

– А вы знаете, во что она обойдется? – И снова переплел на задушевный тон. – Правительство сильно поистратилось. Нет у него денег! – Он понизил голос. – А тут война вот-вот начнется. Стране надо вооружаться. Армия требует танков и самолетов. Ты видел наши танки на параде? Стыдно смотреть! В этом году, двадцать восьмого июля, кавалеристы тащили на буксире танковую часть. Так нельзя! Правительство тратит все средства на покупку оружия. Враги Перу хотели бы застать нас врасплох, но они увидят, они еще поплачут!

– Мы сами дадим на школу деньги, сеньор субпрефект, – улыбнулся Кайетано. На лбу его выступила красная полоса то ли от новой шляпы, то ли от того, что пришлось прервать такой мелочью патриотическую речь.

– Это дело другое! А где вы ее построите?

– В Чулане.

– Да там пусто! Там никто и не живет!

– То-то и оно.

– Как это?

– До. поместий далеко.

– М-да!.. Я подумаю.

Вечером, в клубе, за пуншем с корицей, он обратился к судье.

– Куда им, дикарям! Вспомните Тамбопампу! – доктор Монтенегро засмеялся, а субпрефект, пришпоренный этим смехом, вспомнил. Случай в Тамбопампе доказывал, что общинникам школу не построить. Было это несколько лет назад. Заехав туда, сенатор, по неизвестной причине, не только разрешил строить, но и пообещал подарить шифера (что, как ни странно, выполнил). Жители Тамбопампы впали в экстаз и размахнулись: они наняли самого Симеона Забывчивого. Лучший архитектор Янауанки создал проект, и через полгода все убедились, что недоверие и насмешки порождала черная зависть. Ясным воскресным днем местное начальство почтило своим присутствием открытие школы. Тамбопампа встретила гостей гимном; правда, его играют лишь для президента, но все знали, что судье это понравится. Эксальтасьон Травесаньо, первый житель местечка, собирался сказать речь, написанную учителем Венто. Власти спешились и в благоговейном молчании прослушали национальный гимн. Травесаньо выступил вперед, чтобы поднять знамя на верхушку эвкалиптового шеста, но тут налетел ветер. Как Травесаньо ни старался, не выходило ничего: ветер не давал поднять знамя. Промучившись всуе, униженный дон Эксальтасьон начал было: «В жизни народов есть даты, выбитые резцом восторга на мраморе истории!» – но никто его не услышал. Гости пытались удержать свои шляпы. Никто ничего не слышал. Субпрефект показал оратору знаками, чтоб тот умолк, и выступил вперед сам, надеясь разрезать двухцветную ленту. Но ветер, обратившийся в бурю, снес крышу, как перышко, пугая собравшихся, пролетела она над головами и унеслась в беснующееся небо. Симеон предусмотрел все, кроме одного. Крышу не прикрепили! Он думал, что самый вес шифера, вполне надежный в низинах, удержит его на такой высоте. Никого не утешило, что в тот же день пастухи видели крышу целой и невредимой в пяти километрах от Айяйо. Пристыженные тамбопампанцы не сумели ее поставить. Пробившись немало, они подсчитали, что дешевле перетащить школу пониже, но взбешенный субпрефект разрешения на это не дал.