Темные тайны - Джинни Майерс Сэйн

взгляд не отрывается от моего лица.

– Элора.

Я не знаю, это я произнесла ее имя или он.

Я по-прежнему лежу на земле, он опять протягивает мне руку. Мои мысли словно окутал туман или моя голова набита ватой. Я не могу придумать нужные вопросы.

– Кто вы?

– Зейл, – отвечает он, но это имя мне ничего не говорит.

– Откуда вы знали Элору?

Печаль искажает его лицо, светлые глаза чуть темнеют.

– Она была моим другом.

Была.

Все кажется таким странным и запутанным.

– Я не причиню тебе зла, Грей. Клянусь. Я просто хотел убедиться, что с тобой все в порядке.

Он делает ко мне шаг, и я поспешно пячусь, пока не прижимаюсь позвоночником к старой сушилке. Прикосновение металла к коже заставляет меня вздрогнуть, словно я получила резкий удар электричеством. Он меня пробуждает, и я словно прихожу в себя. Какими бы чарами незнакомец меня ни околдовал, мне это не нравится.

Я не доверяю ему.

– Мне надо идти, – говорю я и заставляю себя подняться.

И, конечно, здесь ему полагалось бы встать передо мной, загородить дорогу, обнажить зубы и сожрать меня живьем.

Только он этого не делает. Кивает и произносит:

– Рад, что наконец познакомился с тобой, Грей.

Я молчу, просто поворачиваюсь и направляюсь к дощатому настилу вдали. Я не должна бежать, все знают, что нельзя убегать от волка. Надо двигаться медленно и легко.

Поэтому я считаю шаги и продолжаю идти.

А когда я оглядываюсь через плечо, его уже нет.

Чем ближе я подхожу к настилу, тем труднее становится пробираться через жидкую грязь. Она засасывает и затягивает мои сапоги. Я едва не теряю один из них. Мне приходится остановиться и вступить в решительную схватку с болотистой почвой, но я побеждаю. Когда грязь меня отпускает, слышу противный чавкающий звук.

Я достигаю деревянных ступенек, с которых облезает белая краска, постепенно превращаясь в серую, а потом остается только по краям досок. Прежде я этого не замечала. Гниение и плесень проступают сквозь краску.

Я распахиваю заднюю дверь дома и скидываю свои перемазанные грязью сапоги. Лапочка отворачивается от плиты, где она трудится над обедом. Я рада увидеть светлую и чистую кухню, почувствовать прохладный воздух кондиционера и запах красной фасоли и риса.

Когда я подхожу к Лапочке, она обнимает меня, всю перепачканную, обеими руками. И не задает никаких вопросов. Я благодарна ей, потому что у меня нет догадок по поводу того, что произошло. Сахарок бредет ко мне, чтобы облизать лодыжки, и я не пытаюсь его отгонать. Стараюсь успокоить дыхание, рассматривая те фото в рамке на стене, где я в своем сарафане арбузного цвета, а моя мама с заколкой в форме колибри.

И с испуганными глазами. Теперь, когда я их рассмотрела, кроме них, я уже ничего не замечаю.

Позже, после ужина, я все еще чувствую себя странно, слегка рассеянной, будто страдающей от похмелья. И идея принять душ кажется заманчивой.

Я снимаю с себя майку на бретельках и выскальзываю из джинсов, бросив их на пол спальни со звоном. Коллекция Ринн. Я вынимаю из кармана маленькие блестящие предметы, чтобы выбросить их в мусор, но потом вспоминаю о Зейле. О его бездонных глазах. О том, как он смотрел на меня.

По телу пробегает озноб.

Колокольчики Евы из-за ночного бриза начинают трезвонить. Она мастерила все последние дни, теперь, наверное, их штук пятнадцать, пляшущих на ветру над ее окном. Их дребезжание буквально въедается мне в мозг, мне кажется, будто я слышу этот звон, даже когда на болоте нет ветерка. Это лишь эхо в моей голове, призрак мелодии.

У Элоры был талисман на удачу. Маленькая серебряная медаль с изображением святого Себастьяна. Ее в знак любви подарил Кейс, когда нам было двенадцать. Эту медаль купила ему мать, когда в шестом классе его взяли в бейсбольную команду кинтерской школы, ведь святой Себастьян – покровитель спортсменов, и я помню, как Элора прятала ее в карман. С тех пор она всегда носила медаль с собой, потому что считала, что медаль дает ей необходимую защиту.

Жаль, что у меня нет такого талисмана, неосознанно дотрагиваюсь до голубой жемчужины у себя на шее.

Но этого недостаточно, чтобы почувствовать себя под защитой.

Поэтому я пересчитываю блестящие предметы на своей ладони: три центовые монеты, пять колечек от пивных банок, две крышечки от бутылок и три скрепки.

Ровно тринадцать.

Затем я раскладываю безделушки на подоконнике. Одну за другой.

* * *

Ветер безжалостно бьет в спину. Снова и снова. Я хватаюсь за одно из чахлых деревьев и стараюсь крепко уцепиться, не отрывая глаз от преследователя. Не могу, потому что сейчас в целом мире не осталось никого, кроме нас. Нас всего двое: он и я.

10

На следующий день в «Мистической Розе» полно работы. Июнь – всегда горячий месяц для трустов-однодневок из Нового Орлеана. Они больше смотрят, чем покупают – никто не уезжает домой с этой уродливой гималайской соляной лампой, – но Лапочке я все равно нужна целый день. Поэтому у меня нет возможности повидать Харта или кого-либо еще. Меня это даже устраивает, потому что требуется время, чтобы проанализировать вчерашнее.

Однако даже во время работы мне продолжает мерещиться Зейл, особенно его глаза и их голубой огонь. А в голове звучит эхо его голоса.

Опять случается пара видений, пока я стираю отпечатки пальцев со стеклянного прилавка или пыль с магических кристаллов. Я вижу грозу на болоте, чуствую силу ветра, но не вижу преследователя, которого она так смертельно боится.

Что толку иметь этот глупый дар, если не замечаешь ничего полезного?

В тот вечер Лапочка жарит стейк на кости, и, помогая ей с посудой, я спрашиваю:

– Тут поселились какие-нибудь новые семьи? С прошлого лета?

– А что? – удивляется она.

Я пожимаю плечами.

– Я видела кое-кого, но раньше его не видела, выглядел, как местный, не похож на туриста.

Лапочка вытирает руки о полотенце.

– О ком ты говоришь?

– Это был парень.

– Дай подумать. – Она передает мне полотенце, чтобы я тоже вытерла руки. – Да, прошлой осенью приехали новые люди, купили старый дом Лэндри у Дроздового мыса, по-моему, их фамилия Кормье. – Лапочка накрывает еду фольгой и убирает тарелку в холодильник. – У них две девочки и маленький мальчик.

– Маленький мальчик…

– Наверное, лет шести-семи.

– Ясно. – Лапочка не поняла, что, когда я говорю «парень», я не имею в виду шестилетку. – А кто-нибудь еще?

– Нет, больше никого не знаю. – Она пожимает плечами. – Но