Будущее глазами одного из самых влиятельных инвесторов в мире. Почему Азия станет доминировать, у России есть хорошие шансы, а Европа и Америка продолжат падение - Джим Роджерс

Как путешественник я прекрасно понимаю значимость хорошего знания языка и возможности говорить на нем как носитель, то есть не задумываясь и без акцента. Опыт пребывания за границей убедил меня, что отъявленный злодей, если он хорошо разговаривает на иностранном языке, может встать рядом с доктором наук, мультимиллионером или дипломатом, если они не так хорошо владеют языком, и получит больше внимания и доверия слушателей, чем трое остальных, вместе взятые, которые, разумеется, не смогут так искусно вести беседу. Во мне крепло убеждение, что мои дети должны не просто отлично знать иностранный язык, но говорить на нем как на родном.

Конечно, я понимаю, что мои дочери могут уехать куда-нибудь в Боливию – и китайский им вообще до конца жизни не понадобится. Двуязычность вовсе не гарантирует успеха. В конце концов, есть посудомойки, прекрасно говорящие на китайском и английском, но их вряд ли можно считать успешными и состоявшимися людьми. Я встречал сотни настоящих билингвов, не преуспевающих в жизни. Но, так или иначе, это умение, которым не обладают многие люди, в том числе и я, дает большое преимущество умным, мотивированным, упорным. Если бы я считал, что в будущем самым могучим государством станет Бразилия, мы стали бы учить девочек португальскому и, вероятно, жили бы сейчас в Южной Америке.

В Нью-Йорке мы пригласили для Хэппи гувернантку Ширли Ни, говорящую на мандаринском диалекте китайского, а в 2006 году записали ее в школу святых Хильды и Гуго – единственную на Манхэттене, где трехлеткам преподавали китайский язык. Дети разговаривали на нем час в неделю – уже хорошо, но скоро стало ясно, что этого недостаточно. У меня много знакомых китайцев в США, которые разговаривают со своими детьми на родном языке, но к восьми-девяти годам дети начинают отвечать родителям исключительно по-английски: все их школьные и уличные друзья говорят на английском, мандаринский диалект не котируется – и они, как все дети, были настроены идти собственным путем. Однажды Хэппи, которой тогда было два или три года, прийдя домой из парка, заявила: «Хочу говорить на испанском». Оказалось, что в Риверсайд-парке на испанском говорят многие: все нянечки были из Пуэрто-Рико или Центральной Америки, поэтому и дети разговаривали на испанском, а Хэппи чувствовала себя чужой, «потому что я говорю на китайском».

Стало понятно, что в Нью-Йорке Хэппи никогда не будет говорить на мандаринском диалекте как его носитель. Если мы хотим, чтобы она знала китайский в совершенстве, нужно отправить ее туда, где она вынуждена будет говорить на этом языке, чтобы общаться. Куда-то, где она не могла бы сказать: «Я не хочу говорить на китайском». Естественно, это невозможно там, где все говорят по-китайски. И это решение совпадало с тем, которое я принял из-за периода серьезного упадка Америки – неконтролируемого долга, неприемлемой внешней политики и отсутствия в самом Нью-Йорке какой-либо финансовой дисциплины или контроля. Скоро в этом городе будет не так-то приятно жить. Все это подтолкнуло меня к решению о смене места жительства. Поэтому мы выставили дом на продажу и стали подыскивать жилье в Азии. Раньше я высмеивал родителей, которые переезжают ради блага своих детей; теперь сам стал одним из них.

Глава 8. Крупнейшая в истории нация должников

Когда мы с Пейдж продали дом, я испытал острый приступ сожаления, потому что понимал, что никогда больше не буду жить в таком прекрасном доме. Собственно, таких домов вообще мало. Я никак не мог перестать думать, что продал неотъемлемые права Хэппи и она больше никогда не сможет жить в этом доме. В контракт на продажу я добавил пункт, согласно которому имею первоочередное право обратной покупки дома, если покупатели решат его продать. Такая возможность позволила с более легким сердцем выставлять дом на продажу.

В то время, в 2007 году, я часто выступал с критикой пузыря в сфере недвижимости. Все те тридцать лет, что я владел домом, недвижимость неуклонно росла в цене, и я понимал, что рынок достиг своего пика. Я стал играть против девелоперских акций, в частности против Fannie Mae. На телевидении я публично предсказал кризис. «Почему бы тебе не помолчать насчет недвижимости? – спрашивала Пейдж. – Хватит уже обсуждать жилищный пузырь при каждом появлении в прессе, мы же пытаемся продать этот дом!»

Однако мы продали его на пике рынка. Кризис случился чуть позже. И если сегодня владельцы дома решат продать его мне, то, наверное, уже запросят меньшую цену, чем та, которую заплатили сами. Но теперь я его уже не куплю. Я и представить теперь не могу жизни в Нью-Йорке. По крайней мере раз в год мы ездим в США повидать родителей Пейдж и мою маму, которой уже за девяносто. Пользуясь случаем, мы навещаем и друзей в Нью-Йорке, но останавливаемся в гостиницах. Нью-Йорк всегда был и остается моим любимым городом, но, как бы я ни любил его, нужно смотреть правде в глаза.

Я прожил в Азии несколько лет, и теперь уверен: когда вы прибываете в аэропорт Нью-Йорка, вы прилетаете в аэропорт третьего мира. Потом садитесь в такси третьего мира, едете по автомагистралям третьего мира, и даже если вы остановились в пятизвездочном отеле, то это пятизвездочный отель в третьем мире. Пятизвездочные гостиницы Нью-Йорка не могут сравниться с такими же в Азии. Как и инфраструктура. Как и транспорт. Нью-Йорк больше не развивается. Аэропорт имени Кеннеди – самое настоящее недоразумение. Посмотрите для сравнения на Шанхай, Гонконг, Сингапур – это другой мир, живой и прогрессирующий.

Разумеется, Восток, и особенно Китай, вскоре столкнется с множеством проблем, с которыми всегда сталкиваются общества на подъеме, на пути к власти и славе. Америка на этом пути пережила крупные неудачи, долгую гражданскую войну, ряд экономических депрессий, нарушение гражданских прав, нежизнеспособность законов, массовые убийства, политическую коррумпированность. В Америке XIX века большинство людей даже не могли голосовать, существовало не так много гражданских прав, конгрессменов можно было покупать и продавать. (Собственно, покупать и продавать их можно до сих пор, просто тогда они стоили дешевле: на ту сумму, которую сейчас стоит один, раньше можно было купить четверых или пятерых.) В 1907 году вся эта система рухнула, когда Соединенные Штаты уже были готовы стать самой успешной страной ХХ века. Конечно, и у Китая будут свои неудачи. Но траектория, тем не менее, вполне ясна.

В Азии царит очевидное возбуждение. Выйдите на улицу, и вы сразу поймете, что регион движется вперед. Здесь ощущается тот динамизм, которого больше нет в Америке. Это чувство я испытывал в Нью-Йорке, но больше его там нет. Конечно, не везде оно есть и в Азии – например, ничего подобного я не ощущал в Дели. Но поезжайте в Гонконг, сходите там в рестораны, прогуляйтесь по улице, и вы поймете, что центр мира сейчас там. Иногда это можно почувствовать сегодня и в Нью-Йорке, но именно в Азии это ощущение присутствует сейчас всегда.

Нью-Йорк – экономическая и культурная страница самой большой в мире нации должников, самой большой в истории нации должников. А крупнейшие современные нации-кредиторы находятся как раз в Азии. Здесь сосредоточены все активы, здесь динамизм и энергия: Китай, Япония, Корея, Сингапур, Гонконг. Их уровень накоплений и инвестиций очень высок. У Китая, когда я пишу эти строки, он составлял более 30 %, а у Сингапура в 1980-е годы достигал 40 %, поэтому Сингапур и стал крупнейшей в мире историей успеха. Даже Карл Маркс понимал, что без капитала, накоплений и инвестирования развивать экономику очень трудно. (Его предположение, что страна будет прогрессировать, а люди станут богаче, если государство станет накапливать капитал и инвестировать его, оказалось в корне неверным. Но в вопросе развития капитала Маркс был совершенно прав.) Экономическая эффективность Америки сегодня составляет 4 %, а бо́льшую часть прошлого десятилетия колебалась на уровне 2 % и пару раз даже была отрицательной. Мы быстро истощаем свой капитал, следуя неверным путем Британии периода после Первой мировой войны.

Еще в 1987 году Соединенные Штаты Америки были нацией-кредитором. В 1945 году, после Второй мировой войны, мы, единственная в мире страна, не лежавшая в руинах, стали и крупнейшим в мире кредитором. Сменилось всего три поколения – и мы уже крупнейшие в мире должники, и вряд ли что-либо спасет нас от банкротства. Америка вышла из Второй мировой войны с большими долгами, но имела доступ к огромным накоплениям – к тем деньгам, которые нельзя было потратить во время войны и Великой депрессии; их пришлось накапливать. В течение пятнадцати лет спрос сдерживался. Америка обладала необходимой индустриальной мощью для его удовлетворения и благодаря большим объемам личных и корпоративных накоплений, продолжавшимся до середины 1960-х, имела здоровые банковские балансы, чтобы за этот спрос платить. Американцы стали тратить свои капиталы, что привело к крупным инвестициям, росту экономики и длительному периоду процветания, во время которого нация способна была оплачивать свои долги. Сейчас же США столкнулись с огромным долгом и отсутствием капитала.