Мальчик - Фернандо Арамбуру

и он стал бы ложкой вычерпывать горе из моего тела и поедать его. Хосе Мигель то и дело повторял, что мы должны родить второго ребенка, и вполне серьезно предупреждал: только ни в коем случае нельзя давать ему имя Нуко, поскольку нового члена нашей семьи ни в коем случае не следует считать всего лишь запасным игроком, который явился в мир, чтобы прожить жизнь вместо того, которого мы потеряли. Именно так Хосе Мигель и выражался – словно взрослый ребенок, своевольный и полный самых благих намерений, однако иногда, честно признаюсь, несколько утомительный.

Теперь Никасио часто бродил по городу. После взрыва в школе он перестал бывать в баре, да и с друзьями больше не встречался. Его видели на улицах Ортуэльи всегда одного и в любой час, порой уже с первыми лучами солнца или, наоборот, поздней ночью. Устав, он садился отдохнуть на скамейку, или на ступени какой-нибудь лестницы, или вообще куда придется, а восстановив силы, шел дальше. На голове у него неизменно был берет – хоть в жару, хоть в холод.

Люди встречали Никасио в разных частях города – он прогуливался спокойным шагом как человек, у которого нет определенной цели. Всем, кто с ним здоровался, он вежливо отвечал, но чаще избегал останавливаться и вести разговоры, не считая случаев, когда тот или иной знакомый преграждал ему путь и приходилось отвечать на совершенно никчемные сейчас вопросы. Но и в таких ситуациях Никасио был немногословен, уклончив и очень быстро находил повод, чтобы свернуть беседу и продолжить прогулку. Поэтому те, кто знал о его беде, старались попусту старика не беспокоить.

Иногда можно было услышать, как он что-то бормочет, но даже когда вроде бы шел молча, губы его подрагивали и шевелились, а это значило, что Никасио погружен в безмолвную беседу. На самом деле он постоянно разговаривал с Нуко: посмотри, какой большой грузовик, эй, осторожно, не наступи в лужу… Дед воображал, что ведет мальчика за руку и что тот непременно сопровождает его в каждой прогулке.

Однажды под вечер Никасио ушел довольно далеко от дома, за железнодорожные пути, и забрел в район Ла-Ралера. Там внимание его привлекла чья-то мощная фигура. Сеял мелкий дождик. Никасио шел под зонтом. Над землей и между домами плыл туман, похожий на белесый дымок, этот туман и сгущающиеся сумерки помешали старику сразу узнать мужчину, который сидел на приступке у бойни, низко опустив голову. Но когда их разделяло всего несколько шагов, Никасио понял, кто это. И даже при скудном свете различил на глазах зятя следы недавних слез.

Что? Мариахе? Что-нибудь случилось с Мариахе?

Хосе Мигель ответил невразумительно, вернее, процедил сквозь зубы, и почти не разжимая губ, всего два-три слова, не больше. Старик стоял и молча смотрел на него, а тот так же молча смотрел на тестя, пока его внезапно не прорвало и он не начал почти шепотом изливать перед ним душу, словно в исповедальне. Ты вот сейчас наверняка спрашиваешь себя, что я, интересно знать, делаю тут, так далеко от дома, один и совсем промокший. А беда в том, что вокруг меня все вдруг начало рушиться. Господи, ну почему мне так не везет! Я потерял сына, а теперь, кажется, вот-вот потеряю еще и работу.

С того далекого дня, когда Мариахе их познакомила, Хосе Мигель поддерживал с Никасио неизменно ровные отношения. Он считал тестя более общительным, чем теща, и, само собой, не таким сухим, как она, пусть земля ей будет пухом там, на кладбище в ее любимой Эстремадуре. Канделария была слишком уж набожной, но одновременно слишком любила выискивать у других недостатки и была вечно всем недовольна. Со стариком они лучше понимали друг друга. Хосе Мигель никогда не слышал от него ни одного упрека или дурного слова. Они никогда не ссорились. Было бы преувеличением сказать, что их связывала особая взаимная симпатия, но уважение между ними точно было, и они по-своему вполне ладили.

Поговаривают, что на заводе из-за кризиса начнутся увольнения. Будут сокращать число рабочих. Однако пока неизвестно, скольких это коснется и кого именно. Один человек из дирекции шепнул мне, что даже список уже готов, но пока это лишь предварительные наметки. В прошлый понедельник я прямо спросил его, есть моя фамилия или нет среди тех, кого готовятся вышвырнуть на улицу. Но он ничего не смог сказать твердо, и я посчитал это дурным знаком. На завтра у нас намечено собрание. Будем решать, надо ли объявлять забастовку. Мне кажется, что забастовка была бы в данной ситуации весьма полезна, но так как многие товарищи – во всяком случае, таких немало – голосуют против, я присоединюсь к большинству. Почему? А чего тут понимать… Объяснить несложно. Мне нужен заработок, и я не хочу выставлять себя перед руководством в неприглядном свете. Есть у нас на заводе один заводной мужик, все знают, что он вечно шумит и что язык у него без костей. Так вот, даже он открыто объявил, что в забастовке участвовать не намерен. И теперь его называют штрейкбрехером и приклеивают ему на дверцу шкафчика записки с оскорблениями и угрозами.

А с Мариахе ты на эту тему поговорил?

Пьяным Хосе Мигель, судя по всему, не был. По крайней мере, тесть ничего такого не заметил, а если он и выпил, то самую малость.

Мариахе ничего не знает.

Во время разговора с зятем старик заметил, что Нуко изо всех сил старается вырвать из его руки свою руку, и Никасио не стал его удерживать. Мальчик какое-то время просто стоял и смотрел на Хосе Мигеля, дожидаясь, пока тот скажет ему хоть слово, или погладит по голове, или как-то иначе проявит внимание. Но так ничего и не дождался, поэтому, два-три раза неловко подпрыгнув, все-таки сумел вскарабкаться к отцу на колени. И даже тогда Хосе Мигель не проявил ни малейшего интереса к Нуко, который как завороженный следил за движением отцовских губ и слушал, что тот говорит. Но отец по-прежнему его не замечал. С каждой минутой Нуко все больше терял терпение и наконец в полный рост встал на коленях у Хосе Мигеля. Обнял его, крепко поцеловал в щеку, нежно погладил по не бритому уже несколько дней лицу, словно желая утешить и успокоить. Однако Хосе Мигель говорил только о своем – о заводских проблемах, о страхе потерять работу – и как будто ничего вокруг не видел. Так что мальчик, поняв безнадежность любых своих попыток, спрыгнул обратно на землю