Заветные поляны - Михаил Фёдорович Базанков

Куда ты? — Катюша испуганно хватает его за рукав. — Ведь браконьер же!

— Откуда мы знаем. Лицензия, возможно, у парня есть. — Степан предположил, что в такой мороз хапуга браконьерничать не станет, он постарается взять добычу с наименьшими хлопотами и не в январе, а по осени, когда лоси хорошо нагуляются.

— Лицензия. Я вот проверю! — Сергей порывается выйти.

— Не надо. Зачем это нужно. Поедем. Я и так напугалась, вся дрожу.

— Лицензия! Оно и видно! — все еще бушует Сергей. — Хлопнет сейчас загнанного по морозу сохатого. А потом на колбасу его потихоньку в райповский цех сдаст. Что я, не знаю.

— Ну вот сразу и в преступники человека определили. А у него, может, единственный выходной и лицензия горит, срок выходит. И мороз, как назло, ударил. Поехали своей дорогой. — Степан с беспокойством взглядывает на сына, еще сильнее прижимает его к себе. И думает, что в другой ситуации — без жены и малого сына — поддержал бы Сергея и сам пошел для интереса спросить, что погнало человека по такой стуже в лес: уж слишком сомнительной казалась эта охота. Но опять заметил за собой мягкую уступчивость перед Катюшей и робость, точнее, боязнь вмешиваться в дела другого человека. Значит, болезни учат быть осмотрительнее и… добрее? Неужели меняют они характер?

Сын шевельнулся, высвобождая руки, и сладко почмокал губами.

— Давай его мне, — сказала Катюша. — Ты устал.

— Своя ноша не тянет, — с улыбкой ответил Степан.

— Скоро доедем. Три поворота еще, а там — живо. Доедем, — успокаивающе проговорил шофер, трогая с места. — Теплее стало, морозище-то сдает. В лесу вообще теплее.

Передние стекла оттаяли снизу, теплые струи обдува изобразили на них раскрытые веера. И можно было смотреть на бегущие навстречу деревья, на причудливых снежных зверьков, притаившихся на ветвях. Степан вспоминает вычитанное в какой-то книге: на расстоянии в каждом дереве виден свой характер, и в каждом — если присмотреться — сидит кто-нибудь в кроне, в отдельных ветвях, в стволе: медведь, птица фантастическая, заяц. Может быть, это душа дерева? Крона вон той старой березы похожа на лосиные рога. И седую грудь и белые стройные ноги отчетливо видно. Может быть, в березе поселилась душа лося?

— Катюша, ты видишь, береза похожа… — О, нет, нельзя напоминать, решает он. — На застывший фонтан похожа.

— Ой, правда, — удивляется Катюша. — Так много фонтанов. — Наверняка неоткровенно удивляется жена. — Красота-то какая! Летом бы тут побывать.

— Ну, в такую даль не проберешься. Да и зачем, — рассуждает шофер. — Грибы, ягоды плохо растут. Малинники на вырубках вывелись. Брусничники мелколесьем затянуло. А в недорубках — лес чахлый оставлен. Летом на бору хорошо или возле реки. Да чтоб поближе к жилью… Стоп, машина! — он сбавляет скорость на повороте. — Требуется помощь.

Степан и Катюша не сразу увидели лесовоз с хлыстами, прижавшийся к брустверу на разъездной площадке. Что-то случилось, видно, вот Сергей — по неписаному шоферскому закону и не мог проскочить мимо. Степан тоже по привычке не усидел в машине. Он бережно раскрыл «гнездышко» и пересадил сына на колени к Катюше, сам высвободился из тулупа и поспешил на помощь, еще не зная, чем будет полезен.

Леспромхозовский шофер, раскрасневшийся здоровяк, торопливо раскручивал гайки-футорки с поддомкраченного прицепа, он так резко срывал их с места, что далеко вытянутые вершины хлыстов вздрагивали и позванивали. Парню было жарко: крепкая шея напряженно краснела в распахнутом воротнике голубой рубахи, а из-под серой солдатской шапки выбились вспотевшие рыжие волосы.

— Понимаешь, второй баллон порвало. От мороза, что ли, лопают? — говорил шофер Сергею. — Хорошо, две запаски имею. А то кукуй бы тут. Сейчас раскрутим, нахлобучим, придавим и пошла, милая. Курить-то у тебя есть?

— Закурим, конечно. На, сигаретку, а я покручу.

Здоровяк распрямился, откинул на затылок шапку и сладко затянулся ароматным дымком. Степан поглядел на него с завистью: три месяца назад сам-то бросил курить из-за болезни, но не забыл еще вкус и цену таких вот затяжек.

— Куда едем? — спросил шофер. — В гости небось.

— Старушку надо навестить. Одна живет.

— Это надо. У самого мать в деревне — не соберусь никак. Тут дорогу наладили, рвачка началась. Только шуруй. Сезон, понимаешь. Письмо написал: прости, мамуля, некогда все. Она отвечает: как-нибудь приезжай, а то помру скоро. Такие дела… Вот и шурую по две смены, а на следующее воскресенье махану, крюк невелик — двести километров.

— Готово, проверяй сам, — предлагает Сергей.

— Верю. Ну, братки, спасибо. — Шофер крепко жмет руку Степана, хлопает по плечу Сергея. — Поехали.

…Остальную часть пути они проехали молча. Будто бы увидев во сне конец путешествия, первым заговорил малыш:

— Как хорошо было. — Он снова потянулся к отцу, но мать сказала, что все уже, кончается путешествие.

Вкатили на увал и увидели родной дом, бодрый еще, с окнами в белых наличниках, с высокой антенной над крышей — Степан устанавливал. И крышу два брата Екатерины Палны крыли под его руководством. Рядом с домом устало держала развесистую крону старая береза; из пушистых белых ветвей едва проглядывали четыре скворечника — эти дуплянки тоже делал Степан вместе со старшим сыном в те дни, когда трудно складывались с ним отношения.

В маленькой деревне было тихо и пустынно. Избы, словно зимующие суда. Некоторые из них по самые окна в сугробах. И только дорога, недавно прорезанная бульдозером, обледенелый сруб колодца, единственного на всю Сосновку, и едва заметные тропки к нему. Да вот еще красно-кирпичные нисколечко не припорошенные снегом печные трубы подтверждали, что тут живут люди. Мелькнула и спряталась под навесом тяжелая сорока…

Ваня узнал все-таки деревню, хотя бывал здесь только летом. Он, словно воробышек, стряхнул сонную вялость, выпрыгнул из машины и что есть духу помчался к крыльцу по разметенной дорожке. Ловко протопал по высокой лестнице и распахнул настежь дверь в избу:

— Бабушка! Я приехал. Посмотри, какой большой.

Мария Ивановна отозвалась не сразу, она дремала на печи и подумала, что это ей просто прислышалось.

— Ой, батюшки! Взаправду сугревушка мой приехал, внучек ненаглядный.

— И папа, и мама, и дядя. Все, все. Гостинцев тебе привезли много, много. И муки целый мешок. Вари пироги скорее!

— Ох ты, мой желанный, пирожка захотел. Испекла, как знала. Сейчас я, сейчас. — Она торопилась, но с печи слезала медленно, осторожно, выверяя каждое движение, чтобы от радости не обмануться на приступках. Придерживаясь за угол опечка, склонилась к Ванюше, щекой и губами прикасалась к его одежде, трепетно приговаривала: — Заледенел, поди. Головы садовые — родители бедовые, в такую-то стужу. А кабы застряли. Дай-ко, в щечку поцелую, голубиночка.

И шершавые губы ее едва дотянулись до всклокоченных мягоньких волос.

— Целуй. Щеки у меня горячие.