Поэмы и стихи - Сэмюэль Кольридж

Февраль, 1798.

СОЛОВЕЙ

(The Nightingale)

Поэма-беседа, апрель 1798 г

Перевод М.Л.Лозинского

День отошедший не оставил в небеНи облака, ни узкой полосыУгрюмого огня, ни смутных красок.Взойдем сюда, на этот старый мост.Отсюда видно, как блестит поток,Но струй не слышно; он течет бесшумноПо мягкому ковру травы. Все тихо,Ночь так спокойна! И хоть звезды тусклы,Подумаем о шумных внешних ливнях,Что радуют зеленый мир, и мыНайдем отраду в тусклом свете звезд.Но слушайте! Вот соловей запел."Звучнейшая, печальнейшая" птица!Печальнейшая птица? Нет, неправда!Нет ничего печального в Природе.То, верно, был ночной скиталец, с сердцем,Пронзенным памятью о злой обиде,Недуге давнем иль любви несчастной(Собой, бедняга, наполнявший всеИ слышавший в нежнейших звуках повестьСвоей же скорби), иль ему подобный,Кто первый назвал эту песнь печальной.И этой басне вторили поэты,Которым, чем за рифмами гоняться,Гораздо лучше было бы прилечьНа мху лесной лощины, у ручья,При солнце или месяце, внушеньямЖивых стихий, и образов, и звуковВсю душу отдавая, позабывИ песнь свою, и славу! Эта славаТонула  бы в  бессмертии  Природы, —Удел достойнейший! — и эта песньС Природой бы слилась, и как ПриродуЕе любили бы. Но так не будет;И поэтичнейшая молодежь,Что коротает сумерки весныВ театрах душных, в бальных залах, сможетПо-прежнему сочувственно вздыхатьНад жалобною песнью Филомелы.

Мой друг, и ты, сестра! Открыта намДругая мудрость: в голосах ПриродыДля нас всегда звучит одна любовьИ радость! Вот веселый соловейСтремит, торопит сладостный потокСвоих густых, живых и частых трелей,Как бы боясь, что тьмы апрельской ночиЕму не хватит, чтобы песнь любвиСпеть до конца и с сердца сбросить грузВсей этой музыки!                  Я знаю рощу,Дремучую, у стен высоких замка,Где не живут уже давно. ОнаВся заросла густым хворостником,Запущены широкие аллеи,По ним трава и лютики растут.Но я нигде на свете не встречалТак много соловьев;  вдали,  вблизи,В деревьях и кустах обширной рощи,Они друг друга окликают пеньем, —Где и задор, и прихотливость лада,Напевный рокот и проворный свист,и низкий звук, что всех других отрадней, —Такой гармонией волнуя воздух,Что вы, закрыв глаза, забыть готовы,Что это ночь! Меж лунными кустамиС полураскрытой влажною листвойВы по ветвям увидите сверканьеИх ярких, ярких глаз, больших и ярких,Когда лампаду страстную затеплитСветляк во мраке.                Молодая дева,Живущая в своем радушном домеПоблизости от замка, в поздний час,(Как бы служа чему-то в этой роще,Что величавей, чем сама Природа)Скользит по тропам; ей давно знакомыВсе звуки их и тот летучий миг,Когда луна за облако зайдетИ смолкнет все кругом; пока луна,Вновь выплывая, не пробудит властноИ дол, и твердь, и бдительные птицыНе грянут разом в дружном песнопенье,Как если бы нежданный ветер тронулСто небывалых арф! Она видалаПорой, как соловей сидит, вертясь,На ветке, раскачавшейся от ветра,И в лад движенью свищет, ошалев,Шатаемый, как пьяное Веселье.

С тобой, певец, до завтра я прощаюсь,И вы, друзья, прощайте, не надолго!Нам было хорошо помедлить тут.Пора и по домам. — Вновь эта песнь!Я был бы рад остаться! Мой малютка,Который слов не знает, но всемуЗабавным подражает лепетаньем,Как бы сейчас он к уху приложилСвою ручонку, оттопырив палец,Веля нам слушать! Пусть Природа будетЕму подругой юности. Он знаетВечернюю звезду; раз он проснулсяВ большой тревоге (как ни странно это,Ему наверно что-нибудь приснилось);Я взял его и вышел с ним — в наш сад;Он увидал луну и вдруг умолк,Забыв про плач и тихо засмеялся,А глазки, где еще дрожали слезы,Блестели в желтом лунном свете! Полно!Отцам дай говорить! Но если НебоПродлит мне жизнь, он будет с детских летСвыкаться с этой песнью, чтобы ночьВоспринимать, как радость. — Соловей,Прощай, и вы, мои друзья, прощайте!

1798.

СТРАХИ в ОДИНОЧЕСТВЕ

(Fears in Solitude)

Перевод Михаила Лозинского (1920 г.)

Написано в апреле 1798 г. во время угрозы

неприятельского нашествия

Зеленый, тихий уголок в холмах, У

кромный, тихий дол! Безмолвней края

Не оглашала жаворонка песнь.

Повсюду вереск, лишь один откос

Одет, как радостной и пышной ризой,

Всегда цветущим золотистым дроком,

Что распустился буйно; но долина,

Омытая туманами, свежа,

Как поле ржи весной иль юный лен,

Когда сквозь шелк его стеблей прозрачных

Косое солнце льет зеленый свет.

Здесь мирный, благодатный уголок,

Любезный всем, особенно тому,

Кто сердцем прост, кто в юности изведал

Довольно безрассудства, чтобы стать

Для зрелых лет спокойно умудренным!

Здесь он приляжет на увядший вереск,

И жаворонок, что поет незримо

Любимое пустыней песнопенье,

И солнце, и плывущий в небе ветер

Его наитьем нежным покорят;

И он, исполнен чувств и дум, поймет

Отраду созерцанья и постигнет

Священный смысл в обличиях Природы!

И, тихо погружаясь в полусон,

Он будет грезить об иных вселенных,

Все, слыша голос, жаворонок, твой,

Поющий, словно ангел в облаках!

О, боже мой! Как горестно тому,

Кто жаждет душу сохранить в покое,

Но поневоле чувствует за всех

Своих земных собратьев, — боже правый!

Мучительно подумать человеку,

Какая буря может закипеть

И здесь, и там, по этим тихим склонам —

Нашествие врага, и гром, и крик,

И грохот нападенья: страх и ярость,

И пламя распри — в этот миг, быть может,

Здесь, в этот миг, на острове родном:.

Стенанья, кровь под этим светлым солнцем!

Сограждане! Мы согрешили все,

Мы тяжко согрешили перед богом

Жестокостью. От запада к востоку

Стон обвинения несется к небу!

Несчастные нас обличают; толпы

Неисчислимых, грозных, наших братьев,

Сынов господних! Как зловонный облак,

Поднявшийся с Каирских чумных топей,

Так мы несли далеким племенам,

Сограждане, и рабство, и мученья,

И горшую из язв — свои пороки,

Чей тихий яд все губит в человеке,

И плоть и душу! Между тем, как дома,

Где личное достоинство и мощь

Зарыты в Комитетах, Учрежденьях,

Ассоциациях, Палатах, — праздный

Цех пустословия и пересказов,

Союз ревнителей взаимной лести, -

Благопристойно, словно в час молитвы,

Мы пили скверну в чаше изобилья;

Не признавая ничьего господства,

Мы торговали жизнью и свободой

Несчастных, как на ярмарке! Слова

Христовы, что еще могли бы

Пресечь погибель, сказанные мудро,

Бормочутся людьми, чей самый голос

Твердит, как им их ремесло постыло,

Иль зубоскалами, которым лень

Признать их ложью иль постичь их правду.

О богохульство! Книга Жизни стала

Орудьем суеверия; на ней

Лепечут клятвы, с мыслью их нарушить;

Должны все клясться — все, повсюду, в школе,

На пристани, в совете, на суде;

Все, все должны — мздоимец и мздодатель,

Купец

и стряпчий, пастор и сенатор,

Богатый, бедный, юноша, старик;

Все, все готовы к вероломству, веру

Призвав на помощь; имя божье стало

Фиглярским заклинаньем; и, ликуя,

Из своего угрюмого гнезда

(Зловещий облик!) Филин Атеизм,

Взлетев на мерзких крыльях, белым днем,

Смыкает веки с синими краями

И, чуя солнце царственное в Небе,

Взывает: "Где оно?"

Ценить отвыкнув

Мир, огражденный флотом и морями,

Не зная бранной жизни, мы любили

Будить войну, увлечены войной!

Увы! не ведав, в ряде поколений,

Ее злосчастий (голода, чумы,

Осад, сражений, бегства в снег и в стужу),

Мы, всем народом, требовали громко

Войны и крови; буйная забава,

Нам, зрителям, она была приятным