Пустыня в цвету - Джон Голсуорси

– Ну и старомодный же ты человек! Для тебя Маркони и Эдисон – самые злокозненные люди на свете. Ну как, значит, решено насчет молодого Дезерта?

– Да, – сказал Юл. Маскем только кивнул.

Сэр Лоренс поспешно перевел разговор на другую тему.

– Красивые тут места. А вы сюда надолго, мистер Юл?

– После обеда собираюсь в город.

– Хотите, я вас подвезу?

– Буду очень рад.

Через полчаса они отправились в путь.

– Мой двоюродный брат, – сказал сэр Лоренс, – достоин стать национальной реликвией. В Вашингтоне есть такой музей, где за стеклом стоят группы американских аборигенов, курят общинную трубку и замахиваются друг на друга томагавками. Так можно было бы и Джека… – Сэр Лоренс помолчал. – Но вот беда! Как его законсервировать? Трудно увековечить того, кто ничем не хочет выделяться… Вы можете ухватить любую тварь, если она живет, но этот человек словно застыл… А ведь что ни говори, и у него есть свой бог в душе.

– Устои, и Маскем пророк их.

– Его, конечно, можно было бы увековечить дерущимся на дуэли. Это, пожалуй, единственная деятельность, до которой он снизойдет, не боясь нарушить устои.

– Устои рушатся, – сказал Юл.

– Гм!.. Труднее всего убить чувство формы. Ведь что такое, в сущности, жизнь, мистер Юл, как не чувство формы? Попробуйте все свести к мертвому единообразию, – все равно форма возьмет свое.

– Да, но устои – это форма, доведенная до совершенства и принятая за образец; а совершенство кажется таким нудным нашей золотой молодежи.

– Хорошее выражение! Но разве такая молодежь существует не только в романах, мистер Юл?

– Еще как! «Челюсти свернешь со скуки», – как выразились бы они же. Лучше весь остаток жизни просидеть на муниципальных банкетах, чем хотя бы день – в обществе этих бойких молодых людей.

– По-моему, я таких еще не встречал, – признался сэр Лоренс.

– Ну и благодарите бога. Они ни днем, ни ночью не закрывают рта, даже во время совокупления.

– Вы, кажется, их недолюбливаете.

– Да, и они меня не выносят. – Юл сморщился и стал похож на химеру. – Тоскливый народец, но, к счастью, земля не на них держится.

– Надеюсь, Джек не считает Дезерта одним из них, – это было бы ошибкой.

– Маскем и в глаза не видал этих бойких молодцов. Нет, его бесит лицо Дезерта. У него и правда чертовски странное лицо.

– Падший ангел, – сказал сэр Лоренс. – Духовная гордыня! В его лице есть своя красота.

– Да я-то против него ничего не имею, и стихи у него хорошие. Но всякий бунт для Маскема – нож острый. Ему нравится образ мыслей аккуратно подстриженный, чтобы грива была заплетена в косички, чтобы он ступал осторожно и не закусывал удила.

– Кто знает, – пробормотал сэр Лоренс. – Мне кажется, что эти двое могли бы сдружиться, особенно если бы они сначала постреляли друг в друга. Ведь мы, англичане, – странный народ.

Глава четырнадцатая

Примерно в это же время Адриан пересекал убогую улицу, ведущую к дому его брата – священника при церкви Святого Августина в Лугах, – а за углом происходил эпизод, как нельзя лучше характеризующий англичан.

У входа в дом, который, казалось, вот-вот рухнет, стояла карета скорой помощи, и толпа зевак – им давно пора было заняться своим делом – окружала ее плотным кольцом. Адриан присоединился к толпе. Из ветхого здания двое мужчин и санитарка выносили больную девочку, а за носилками, громко причитая, шли краснолицая женщина средних лет и насупленный, что-то бурчавший себе под нос, бледный мужчина с обвислыми усами.

– Что случилось? – спросил Адриан у полицейского.

– Ребенку нужно сделать операцию. В больнице за ней будет прекрасный уход. А у них такой вид, будто ее тащат на убой. Вот и наш священник. Уж если он их не утихомирит, тогда пиши пропало!

Адриан увидел, что из дома вышел его брат и заговорил с бледным мужчиной. Бурчание прекратилось, но женщина завопила еще громче. Ребенка внесли в карету, и мать, спотыкаясь, кинулась к дверце.

– Экие олухи! – произнес полицейский, выступая вперед.

Адриан увидел, как Хилери положил руку на плечо женщины. Она обернулась, словно хотела его как следует выругать, но вместо этого только жалобно застонала. Хилери взял ее под руку и тихонько повел в дом. Карета отъехала. Адриан подошел к бледному человеку и предложил ему закурить. Тот взял сигарету, поблагодарил и отправился вслед за женой.

Представление было окончено. Небольшая толпа рассеялась. Полицейский остался один.

– Священник у нас просто чудо, – сказал он.

– Это мой брат, – сообщил Адриан.

Полицейский поглядел на него почтительно.

– Редкостный человек наш священник, сэр.

– И я так думаю. Видно, девочка очень плоха?

– До ночи не доживет, если не сделают операцию. Они как нарочно тянули до последней минуты. Чистый случай, что священник про это узнал. Многие у нас лучше помрут, чем лягут в больницу, а уж отдать туда детей – и говорить нечего.

– Хотят быть сами себе хозяевами, – сказал Адриан. – Я это чувство понимаю.

– Ну ежели так на это смотреть, то и я понимаю. Да ведь дома-то у них уж очень скудно, а в больнице все самое лучшее.

– «Хоть бедно, да свое», – процитировал Адриан.

– Правильно. От этого-то и живут у нас до сих пор в трущобах. Уж такие дыры в наших местах, а вот попробуй пересели отсюда народ, он тебе покажет! Священник много добра здесь делает, оборудует, как говорится, всякие удобства. Если вы к нему, я схожу, позову его.

– Да нет, я лучше подожду.

– Вы и не поверите, – продолжал полицейский, – чего только народ не стерпит, лишь бы в его дела не мешались. И называйте это как хотите: социализм, коммунизм, народное правление, все одно к одному – лезут в вашу жизнь, и только! Эй! А ну-ка, проходите! Нечего тут делать лоточникам!

Какой-то человек с тележкой, только собравшийся закричать: «Раки», – быстро закрыл рот.

Адриан, потрясенный путаницей в голове полицейского, хотел было продолжить эту философскую беседу, но тут из дома вышел Хилери и направился к ним.

– Если ребенок выживет, то уж никак не по их милости, – сказал Хилери и, ответив на приветствие полицейского, спросил его: – Ну как, растут у вас петунии, Белл?

– Растут, сэр, жена в них души не чает.

– Отлично! Послушайте, по дороге домой вы же будете проходить мимо больницы; узнайте для меня, как там эта девочка, и позвоните, если дела пойдут плохо.

– Непременно зайду. С удовольствием.

– Спасибо. Ну, а теперь пойдем-ка мы с тобой домой и выпьем чаю, – предложил он брату.

Миссис Хилери ушла на приходское собрание, и братья сели пить чай вдвоем.

– Я пришел насчет Динни, – начал Адриан и рассказал всю историю.

Хилери закурил трубку.

– «Не судите, да не судимы будете» – очень утешительное речение, пока с этим сам не столкнешься. А тогда видишь, что это чистейший вздор: всякий поступок основан на суждении – все равно, выскажешь ты его или нет. Динни очень его любит?

Адриан кивнул. Хилери глубоко затянулся.

– Ну, тогда мне все это очень не нравится. Мне так хотелось, чтобы жизнь у Динни была светлая; а тут барометр явно идет на бурю. И, наверно, сколько ей ни толкуй, как на это смотрят другие, ничего на нее не действует?

– Где тут!

– Чего же ты от меня хочешь?

– Да я просто хотел узнать твое мнение.

– Мне тяжело, что Динни будет несчастна. Что же до его отречения, то все во мне против этого восстает – и не знаю, потому ли, что я священник, или потому, что получил определенное воспитание. Подозреваю, что это голос предков.

– Если Динни решила стоять насмерть, – сказал Адриан, – будем с ней стоять и мы. Мне всегда казалось: если что-нибудь неприемлемое происходит с теми, кого ты любишь, единственное, что тебе остается, – принять неприемлемое. Я постараюсь отнестись к нему по-дружески и понять его точку зрения.

– А у него, вероятно, нет своей точки зрения, – сказал Хилери. – Au fond[18], понимаешь, он просто прыгнул очертя голову, как Лорд Джим[19], и в душе сам это понимает.

– Тем трагичнее для них обоих, и тем важнее их поддержать.

Хилери кивнул.

– Бедный Кон, ему достанется. Такой завидный повод пофарисействовать! Так и вижу, как все будут их сторониться, чтобы не замарать себя.

– А может, нынешние скептики всего-навсего пожмут плечами и скажут: «Слава богу, еще один предрассудок побоку»?

Хилери покачал головой.

– Увы! Большинство сочтет, что он стал на колени, чтобы спасти свою шкуру. Как бы люди теперь ни иронизировали над религией, патриотизмом, престижем империи, понятием «джентльмен» и прочим, они все же, грубо говоря, трусов не любят. Это отнюдь не мешает многим из них самим быть трусами, но в других они подобной слабости не терпят; и если подвернется случай выказать свое неодобрение, то уж они не откажут себе в удовольствии.