Десять/Двадцать. Рассказы - Олег Игоревич Якушевич

вы же у нас на кафедре были авторитетным человеком…», – замечтался Стержнёв.

Со стороны сада отчётливо раздались два коротких выстрела. Коваленко и Стержнёв резко встали, так что под Коваленко подвернулся и упал на паркет венский стул, а под Стержнёвым заговорили матрасные пружины.

«Началось», – прошептал Иван Сергеевич и стал проверять обойму своего несовременного револьвера. Они разошлись по комнате: Стержнёв встал у дверей, взведя курок и подняв руку, Иван Сергеевич опять сел на подоконник, высматривая через разбитое стекло возможного противника. Пауза была недолгой: со стороны лестницы раздался кашель Молохова, который поднимался, гремя оружием. Через минуту он был уже в тёмной зале, сгрузил две винтовки на широкую кровать, где до этого спал Стержнёв и произнёс:

Там у ограды есть ещё пулемёт, позвольте попросить вашей помощи, я один его не принесу».

Все трое переглянулись и спустились в сад. Небо было до горизонта затянуто, и моросил слабый дождик. За редким штакетником лежали двое убитых, один из них лежал в стороне навзничь, второй, видимо, тянул пулемёт, но так и лёг ничком впереди него, срезанный пулей Молохова.

«Хорошее начало», – определил Иван Сергеевич, Стержнёв только горько усмехнулся:

«От такого начала конца не видать».

Втроём они выломали пару досок забора и втянули орудие сперва до дома, а потом установили его на первом этаже, в помещении бывшей кухни, окно которой позволяло осуществить наибольший простор в сторону самого вероятного направления атаки противника, то есть, в окрестные луга.

Стало уже ясно, что в этом местечке из живых их осталось только трое, и они начали пересчитывать патроны.

«Начатая коробочка», – не считая, кинул брезгливо на кровать картонные соты с патронами Стержнёв, и заложив ногу за ногу, принялся смотреть в окно, разминая папиросу.

«У меня своих полторы», – Иван Сергеевич, переминаясь с боку на бок вытащил из карманов свой боеприпас. У стола змеёй лежали ленты. – «И винтовочно-пулемётных полторы ленты».

Стержнёв безразлично посмотрел на Коваленко и с простой, даже, скорее, скучной интонацией сказал:

«Я жизнь прожил до половины. Помните, как у сурового Данта в «Божественной Комедии»?»

И не успел он иронично усмехнуться, как где-то рядом ухнул и что-то разбил в дребезги снаряд. И тут же зарокотал из помещения кухни пулемёт Молохова. Коваленко вскочил, и ринулся вниз, на кухню.

«Ты куда бьёшь?» – заорал Иван Сергеевич, спустившись по винтовой лестнице. Но присмотревшись, увидел выступающую из тумана линию солдат, которые шли с винтовками наперевес прямо к ним. Коваленко схватил винтовку, и двинул мимо тёмной разорённой мебели обратно наверх. Оснастившись у раскрытого окна, он начал отстреливаться из винтовки в какие-то призрачные фигуры, заметив краем глаза, что Стержнёв тоже занял позицию, но почему-то перематывает носовым платком левую кисть руки.

За первой линией наступавших шла вторая и третья, которых Иван Сергеевич уже сквозь оседающий к земле туман видел теперь отчётливо. Внизу ещё коротко, экономя патроны, работал пулемёт Молохова. И тут что-то раскололо оконную раму и Стержнёв осел. Коваленко кинул в сторону оружие и, взяв под мышки Стёржнёва, поволок того до кровати.

Война на мгновение отступила куда-то далеко, а казалось, что навсегда. Замолчал даже на нижнем этаже пулемёт Молохова, наверное, он был убит.

«Расскажи мне про свою жизнь, ты же из этих краёв» – попросил Стержнёв. И Иван Сергеевич начал рассказывать про местных дивчин и парубков. Потом про местную речку, что впадает в Днипро, про урожай яблок в революционный пятый год. А когда дошёл до того, что это его, Ивана Сергеевича Коваленко, усадьба, как-то одновременно с этими словами тихо, не успев удивиться, с раскрытыми глазами скончался Стержнёв. Одновременно в дверях показался белогвардейский офицер с новой английской выхолощенной двустволкой, которой тот небрежно поводил одной рукой, взявшись двумя пальцами за спусковые крючки.

«Не балуй», – поводил офицер своим охотничьим ружьём.

Коваленко поднял глаза, глядя прямо в ствол оружия. Неизвестный ему человек не стал стрелять, он поднял стул, положил ружьё на колени и буднично достал из планшета лист бумаги и чернильный карандаш. Ниже этажом в большом количестве ходили люди.

«Вы можете описать неповреждённые ценности этой усадьбы?»

«Вы же видите, что их нет».

«Нет, так нет», – помедлив, ответил офицер, потом вздрогнул всем телом, крикнул солдата, встал из-за стола и вышел из тёмной комнаты. На лестнице офицер услышал выстрел.

«О, даёт Николаич, не церемонится», – говорили белогвардейцы, загружая в телегу всё, что попало.

Фигут

Амстердам

Суслов был, как известно, идейно выдержанным гражданином своей страны. Но, однажды, они с Николаем Анисимовичем вместе с советской делегацией оказались в Амстердаме.

После всех мероприятий, Николай Анисимович поздним вечером за рукав увлёк Суслова в район «красных фонарей». Деваться Суслову было некуда, и всё закончилось так, как и должно было закончиться.

Утром Суслов, судорожно надевая штаны и одновременно поправляя очки, спросил молодую женщину о цене.

«Вход рубль, выход – два», – сосчитала та в уме прибыль за восемь часов приведённого вместе времени.

Пьеро

Быть в пять лет сиротой под присмотром двоюродной тётки стало тяжело. Он немножко ещё подрос и по тёмному старому Киеву ушёл казалось бы в никуда. Позже он признается, что чуть не стал бандитом.

В городе на рынке торговали гусями. Они сговорились с местным хлопцем, и пока тот пытался бабе продать кулёк подсолнуха, второй схватил птицу за шею и побежал вон. Птица сопротивлялась, но вскоре затихла.

Спичек не было, развести огонь им на околице не удалось, и они пошли в сторону хутора. По дороге решили гуся продать.

Навстречу им вышел селянин, и предложил за гуся ведро картошки и горилку. Они согласились и позже продали ведро картошки другому селянину, спросив у того по поводу ночлега. Тот зевнул и предложил лечь на сеновале. Ребята согласились.

Сено было ещё свежее.

«Слушай, а как тебя звать, приятель?»

«Хаджонков», – ответил приятель и отвенулся. – «Слушай», – он добавил, не просыпаясь, – «Ты слышал о синематографе?»

«Ну да», – ответил товарищ, ни к чему не придавая значения.

И они крепко уснули. И тем же утром решили поехать в Санкт-Петербург.

Они шли каким-то широким полем, и к ним пристал мужик.

«Дай» – говорит, «прикурить». Ему дали завернуть махорки, и он начал рассказывать про тяжёлую жизнь, но наш главный герой вдруг грассируя запел:

«Он стал нищим, он стал вором, и это очень жаль». И отбил по штанам какую-то чечётку.

Ребята переглянулись, зааплодировали, а в итоге продолжили добираться до Москвы, а не до Санкт-Петербурга. В душном вагоне в Белгороде пристала к ним бабка. Сначала предлагала купить лука и яблок, а потом, когда они отказались, прищурилась и начала плохо о них отзываться.

Москва ребятам понравилась до тех пор, пока не началась Первая Мировая. Пока Хаджонков развивал кинематограф, второй наш герой, точнее, первый, успел влюбиться в Приму того же кинематографа – Веру Холодную. Однажды они сидели в ресторане,