Десять/Двадцать. Рассказы - Олег Игоревич Якушевич

забуду, но которую здесь не буду точно обозначать. Это было в весеннюю распутицу, в пятницу, в первых числах марта, точнее, в один из тех унылых мартовских дней, с ветром и мокрым снегом, которые и без того не хочется задерживать в памяти, а тем более, если это день, когда расходится по швам всё внутреннее устройство в человеке. В тот вечер Севастьян застал меня у его Люси и сразу всё понял. Точнее, даже не так, а вот как.

Я вскочил из-за кухонного стола, во-первых, по причине удивления, потом, для того, чтобы быть готовым к потасовке и, в-третьих, от желания подтянуть тренировочные брюки. Но Сева вежливо, без эмоций поздоровался и достал из кармана бутылку водки. Затем снял шинель и уселся за стол напротив. В свете кухонной лампы сверкнули военные значки на его выпускном мундире. Мы молча выпили и закурили, кажется, я что-то у него спросил, он отмахнулся от вопроса и налил ещё. Я думал, что туча миновала, и несколько успокоился, пригладил волосы, закинул ногу за ногу, всем видом изображая полную индифферентность к происходящему. Как говорится, «валял дурака». Разговор, правда, не клеился, но спиртное предательски разливалось по телу теплом и уютом. Люся включила радиолу, и по кухне после недолгого предварительного шипения грампластинки полилась песня:

«Из далека, долго,

Течёт река-Волга,

Течёт река-Волга,

Конца и края нет…»

Но тут произошло что-то стремительное. Мне даже показалось, что сейчас меня будут резать, а Люся потому и включила музыку, чтобы заглушить мои предсмертные вопли.

Сева схватил меня за шиворот майки, поволок в прихожую, сорвал с крючка моё демисезонное пальто, зачем-то, нервничая, вставил в рукава стоявшую рядом лыжную палку и запихал меня (тут я понял, зачем) во всю эту конструкцию. Запястья перевязал синей изолентой, которую достал из тумбочки, оттуда же достал банку с гуталином. Я сидел в углу, как мальчик, изображающий игрушечный самолёт, и орал благим матом, пока он терпеливо ловил мои дрыгающиеся ноги, чтобы обуть меня, а я пытался ими же отмахаться. Затем Сева прошёл на кухню и, вернувшись с ложкой, начал меня кормить гуталином, приговаривая:

«За маму, за папу, за дедушку, за бабушку…»

Я всеми силами старался уворачиваться, но только тем самым позволил измазать себя, и одновременно уже чувствовал желудком подступающую дурноту от оказавшихся внутри меня несъедобных веществ. Вылетал я за дверь под заключительные слова песни:

«Среди хлебов спелых,

Среди снегов белых,

Течёт моя Волга,

А мне семнадцать лет».

Вывалившись на тускло освещённую улицу и, еле удерживая равновесие, я тут же сообразил спрятаться в тени арки, где меня, как следует, прочистило. Голову саднило, по пальто растекались разводы чёрной пены. Я прислонился затылком о кирпичную стену, словно изображая распятие. Возвращаться домой в таком виде не могло быть и речи, я долго соображал, куда мне идти, пока, наконец, в сознании не проклюнулось, что надо пройти более-менее нелюдимыми переулками к Аркаше («Мухе») Дуеву, который жил в частном доме через пару кварталов. Как я не пытался избежать встречи с людьми, но пару барышень испугал изрядно. Одна даже начала одной рукой крестить меня вслед, а другой удерживать подругу, которая рвалась убежать подальше.

«Муха» сперва меня не узнал и, выглядывая в окно через тюлевые занавески, угрожал вынести ружьё, если я не пойду прочь, но, приглядевшись, сильно и надолго расхохотался. Потом, прежде чем помочь, сбегал обратно в дом за фотоаппаратом и попросил жену сфотографировать нас вдвоём.      Подробностей он не спрашивал, только по-дружески снял с меня узы, повёл умыться и обрядил в старый двубортный костюм. Мы пили чай, жена «Мухи» временами качала головой, а сам «Муха» не мог остановиться и время от времени заливался каким-то девичьим смехом, приговаривая между приступами:

«Ох, батюшки!»

Вернувшись домой уже под утро, я промямлил перепуганной жене, что меня ограбили хулиганы, и завалился спать. Тогда мне приснилось, что я бегу по взлётной полосе аэродрома и не могу подняться в воздух, а сзади меня пытается догнать Людмила Зыкина со своим оркестром и сворой собак.

Утром я действительно проснулся под собачий лай во дворе, и первой моей мыслью было – купить себе гирю, чтобы подтянуть на будущее свой тонус во избежание в дальнейшем подобных казусов.

Спортивные костюмы, тренажёры и секундомеры я и по сей день презираю, ибо вот уже тридцать пять лет признаю только свою полуторапудовую гирю с ручкой, обтянутой синей изолентой, кальсоны – да-да, тех свидетелей моего позора, домашние тапочки и спальную майку грязного цвета оттенка что-то вроде «нэви-блю». И поверьте мне, старому человеку, именно сугубо православной гире я обязан за свою неплохую фигуру в мои теперь уже пенсионные лета…

Шли годы, даже пятилетки, сынок уже учился в педагогическом институте, и естество моё, доставшееся мне, как я давно понял, от дедушки, опять начало брать своё.

Однажды сын пришёл из института не один. Я сидел в кресле у включенного телевизора и читал газету. Молодая парочка остановилась передо мной, я поднял над газетой глаза, а сын произнёс:

«Батоно, это – Рая», – и как-то неловко обеими ладонями махнул на девушку.

Я отложил газету:

«А как Вас по отчеству? Раиса…»

«Раиса Яковлевна Кухенройтер», – с солидностью отчиталась девушка. Медленно опуская перед собой газету, я осмотрел её ноги. Затем, встряхнув газетными листами, я якобы опять погрузился в программу телепередач на центральном развороте.

Они прошли в дальнюю комнату, и, несмотря на то, что в телевизоре громко пел Лев Лещенко:

«Не расстанусь с комсомолом,

Буду вечно молодым…», –

я под бравурный проигрыш оркестра слышал (или хотел слышать) их тяжёлую возню, доносящуюся через запертую дверь. Тут мне опять вспомнилось детство, тёмная ночь и дедушкин сарай.

Через некоторое время Раиса вышла, оправила причёску и попрощалась, обращаясь ко мне по имени-отчеству. Помнится, я пошутил, что запомнить повторяющееся из поколение в поколение одно и то же имя совершенно не проблематично.

«Да», – ответила она. – «Резонно».

Через месяц она переехала к нам, и очень скоро у меня появился внучок.

К этому времени я уже давно ночевал в прихожей на раскладушке, ибо жена моя дошла до того возраста, когда не могла уже переносить мои постоянные ночные похождения на кухню, когда я, потеряв возможность уснуть, старался шумно утолить жажду сырой водой из-под крана.

Однажды утром, когда все разбрелись на работу, только лишь мой внучок ворчал в дальней комнате, лёжа в кроватке, а невестка Раиса Яковлевна ходила выносить горшок, я, будучи в отпуске, делал на кухне упражнения с гирей.

«А Вы атлетически сложенный мужчина», – раздалось у меня за спиной.

«Да», – ответил я, откладывая в сторону гирю, – «у меня много талантов».

В этот момент на газовой плите закипел чайник. Мы с Раисой Яковлевной сели пить чай с пряниками.

«Я, допустим, в