Десять/Двадцать. Рассказы - Олег Игоревич Якушевич

босиком выбежал в тёмный коридор, окутанный той же полной тишиной. Я почему-то не закричал, хотя жутко перепугался, и молча открыл дверь, ведущую на улицу. Природа во дворе таинственно молчала, лишь откуда-то слева, со стороны сарая слышалось сопение и приглушённый разговор, даже не разговор, а ошмётки неразборчивых фраз. Я негромко и вопросительно произнёс в сумерки и в сторону этих подозрительных звуков:

«Дедушка?»

Возня прекратилась, и через несколько секунд со стороны сарая снова послышался шёпот. Я во второй раз окликнул дедушку, на этот раз громче. Дедушка вышел из дверей сарая в одних кальсонах, отчётливо выделявшихся в полумраке, и закурил. Лицо его, как мне показалось, было злым:

«Вот что, внучок, ложись-ка ты спать, я сейчас вернусь». – И он уже повернулся, собираясь обратно в сарай.

«Дедушка, туда нельзя!» – закричал я, и дедушка обернулся.

«А ты с кем там разговариваешь?» – задал я мучавший меня вопрос, ответ на который, кажется, уже знал.

«Сам с собою», – ответил дедушка. – «Иди, я сейчас вернусь», – повторил он, заметно раздражаясь.

«Сам с собою?» – не поверил я, но на всякий случай послушно поплёлся к дому. Я понял, что дедушка в сарае разговаривал не совсем сам с собою, а с дедом Ермолаем, оттого он такой злой. Вернувшись в дом, я залез под одеяло. Дедушка точно, через пару минут вернулся, от него пахло каким-то острым плотским запахом. Но ещё раньше я заметил промелькнувшую под окном тень, женское «ой, батюшки!» и звон потревоженной домашней утвари, сваленной во дворе. Видимо, дед Ермолай ушёл к себе, по крайней мере, я тогда так решил.

Дедушка долго ворочался у себя на кровати, затем сел и зачиркал спичками:

«Ты это», – он ласково назвал меня по имени, – «на всякий случай, бабушке не говори ничего». – Он помолчал. – «Не спится мне», – начал оправдываться он, – «скучаю, видать. Хочешь, расскажу сказку? Жил-был один дед…» – начал он, но я и так уже засыпал без сказки, и снился мне дед Ермолай, убегавший со двора почему-то в женской ночной сорочке.

Однажды, во время одной из наших частых прогулок дедушка завёл меня в незнакомый переулок, остановил и присел передо мной на корточки. Его явно что-то тревожило, и он долго не решался говорить.

«Внучок», – наконец-то начал он. – «Во-первых, пообещай, что никому-никому не расскажешь про то, что ты сейчас увидишь, и будешь молчать до тех пор, пока тебе не будет восемнадцать лет. Знаешь такую цифру: восемнадцать?»

«Я даже знаю, что такое 38», – честно ответил я. – «А что, во-вторых?»

«А во-вторых, наверняка, ты многого сейчас не поймёшь, а когда поймёшь, всё равно молчи до восемнадцати лет, а там делай, как подскажет сердце. Договорились?»

«Идёт», – ответил я. Дедушка проверил мою честность ещё дважды и после троекратной клятвы с облегчением поднялся.

Он оставил меня на улице, а сам вошел в двухэтажный дом и вышел оттуда с карапузом, который, видимо, только научился ходить. Дедушка шёл в три погибели, нежно держа младенца под мышки.

«Познакомься», – обратился ко мне дедушка. – «Это твой дядя». Ребёнок со строгим вниманием смотрел на меня, словно ожидая объяснений, по причине чего его вызвали. Я опешил.

«Здравствуйте, дядя», – не сразу ответил я. Видимо, младенец удовлетворился моим приветствием, потому что, развернувшись, поспешил попроситься домой по своим делам. Дедушка отвёл этого странного персонажа обратно, и мы возобновили нашу прогулку к дому. За всю дорогу никто не произнёс ни слова, только перед самым домом дедушка ещё раз потребовал у меня клятвы. Я поклялся.

Признаюсь, я честно её выполнил. Первое время эта тайна не давала мне покоя, она перевернула все мои представления о жизни, я никак не мог понять, при чём тут дед Ермолай, ибо чувствовал, что тут есть что-то гадкое, следовательно, без деда Ермолая обойтись не могло. А когда понял, что к чему, решил не нарушать клятву и отыскать дядю, когда мне исполнится восемнадцать.

А потом прошли ещё годы после той странной прогулки, и однажды дедушка серьёзно захворал. Он неделю лежал, не вставая, на кровати, обложенный вокруг перьевыми подушками и как-то утром поманил слабой, лежавшей поверх одеяла рукой бабушку. Она велела мне выйти на улицу, а сама склонилась над дедушкой. Во дворе я встал на бочку из-под солёных огурцов и украдкой смотрел в окошко. Бабушка ходила по комнате, всплёскивая руками, словно пытаясь взлететь, причитала и закрывала от горя лицо. Затем она вышла. Я спрыгнул с бочки. Бабушка была черней тучи.

«Вот что, внучок, дедушки больше нет. Он исповедался как порядочный христианин и умер. Возьми копеечки…» – Она протянула на своей старческой ладони монетки, – «купи себе кружечку кваска и выпей за упокой его непутёвой души». Я сделал так, как просила бабушка.

Думаю, дедушка был не совсем честен на исповеди и не решился открыть факт существования младенца, поскольку впоследствии бабушка никогда о нём не говорила. А может быть, я плохо знаю людей.

На этом заканчиваются мои детские воспоминания. Вместе с дедушкой исчез на долгие десять лет и дед Ермолай. Я стал забывать их. Сегодня мне исполнилось восемнадцать, и я тоже работаю на литейном заводе сборщиком. Но это, как обычно говорят, совсем другая история.

**

Худо мне, ой, как худо. Третий месяц не нахожу покоя, отшиваю друзей и безразлично хожу на завод. Виной тому мой младший дядя и моё отзывчивое сердце, порыву которого я послушался с благословения дедушки, мир его праху. Нет, отныне сердце моё будет холодным, как лёд, и расчётливым, что твоя нормировщица в день аванса.

Зачем я поднимался тогда, летом, по деревянной лестнице на второй этаж двухэтажного дома, не имея никакого обдуманного плана? Зачем долго размышлял, что я скажу открывшим мне дверь людям, не находя ничего подходящего? Зачем решил: будь, что будет, и нажал на звонок с нужной фамилией; один из множества, облепивших правый косяк массивной двери коммунальной квартиры?

Но будет сокрушаться, как худая баба: в конце концов, мне послезавтра, 23-го ноября, в среду, идти на призывной пункт, и гори оно всё огнём. Чемодан, наследованный после деда, уже разинул пасть, и его нутро ждёт, когда я положу в него старое исподнее да средства гигиены. Сегодня, соответственно, понедельник, 21-е, за окошком идёт мокрый снег, а передо мной чистые листки тетрадной бумаги да едва початая бутылка розового портвейна. Приглушённо рапортует о чём-то из угла радиоточка. Только что я опять выгнал гостей. Один из них, самый ненормальный, Аркаша Дуев по кличке «Муха» на пороге обозвал меня «стебанутым», и обещал начистить при случае физию. Плевать.

Я взял чернильную ручку, оглядел её, словно ища в ней совета, и вот, что написал в тот меланхолический вечер:

Дверь мне неожиданно отрыла Фаина Раневская, точнее, небрежно