Десять/Двадцать. Рассказы - Олег Игоревич Якушевич

он выпьет эту прозрачную жидкость, всегда приходит дед Ермолай, то он должен прийти и ко мне, если я её выпью вместо дедушки. Значит, я тоже сделаюсь смелым и грозным; придя домой, строго посмотрю на дедушку, и тот испугается моего отважного взора. В конце концов, другого выхода у меня не было.

Я откупорил ногтями горлышко, и дикий смрад ударил меня по ноздрям так, что защипало глаза. Не медля, я отважно сделал большой глоток, зажмурился от крайней гадливости, и выпитая дрянь частью прыснула из носа и губ, а другой частью огненным камнем ринулась в сжавшееся чрево. Небо сделалось с овчинку. Опрокинув наземь бутылку, я на четвереньках пополз сквозь высокую траву, ловя ртом воздух; задыхаясь, повалился на спину и, открыв свою подарочную коробочку, разом опрокинул в себя горсть приятных леденцов. Мир постепенно возвращался на прежнее место: опять попискивали комарики, ветерок тянул по голубому небу редкие облачка и в стороне снова пофыркивал паровоз. Но появилось и нечто новое: казалось, что я словно растворился в этом мире и если мне надо идти домой, то всё равно в каком направлении мне идти: я всё равно приду. Мной овладела отвага деда Ермолая. Я решительно попытался встать на ноги, но ноги, к удивлению, меня не послушались и неожиданно подкосились, отказываясь куда-либо меня нести. Следом мною овладела дремота, и проснулся я только тогда, когда мне стало холодно. Солнце садилось, удлиняя тени.

Так я впервые отпраздновал свой день рождения. С едва уловимым разочарованием я понял, что дед Ермолай ко мне хоть и приходил, но, потоптавшись, теперь ушёл, ничего, впрочем, путного для меня не сделав. Ко мне вернулась трусость, и добавилось чувство стыда за пережитое, но я очень замёрз и виновато пошагал к дому.

Во дворе слышался шум, как будто соседи все как один высунулись из окон и разом громко беседовали через улицу. Тут же из темноты возник дядя Лёша с поднятым над головой керосиновым фонарём. Он без слов, как клещами, взял меня за руку и повёл к дому, а я зарыдал от страха и сквозь слёзы и боль ничего не видел. Не видел снующую за нами бабушку, жестоких соседей, нравоучительно советовавших ей избить меня, «чтобы никогда не повадно было», не видел даже дедушку, впрочем, последнего я видеть не мог, ибо, как я узнал позже, он с горя и от нежелания общаться с бабушкой до утра заперся в сарае с дедом Ермолаем.

Я отделался сравнительно лёгкой поркой ремнём, воспроизведённой женской и милостивой рукой бабушки, дедушка меня неделю презирал, но со временем всё опять пошло своим чередом.

Однажды зимой, когда бабушки не было дома, к нам постучал дядя Лёша и вошёл в переднюю. Он слегка задыхался, будто только что пробежал спортивную дистанцию. У него с собой было две шапки: одна на голове, а второй, каракулевой, он смахивал с ворота снег.

Как оказалось, у нашего дома он увидел незнакомого мужчину, который, встав на брёвна, что-то высматривал у нас дома. И между ними произошёл такой разговор:

«Тебе чего, жлоб?» – поинтересовался дядя Лёша.

Мужчина в тяжёлом тулупе неуклюже обернулся, сверкнув стёклами пенсне, затем пошевелил шеей, словно поправляя шарф, и снова стал смотреть в прозрачный кружок на заиндевелом стекле, который он надышал.

Дядя Лёша, словно в дверь, постучал ему по спине, опять привлекая к себе внимание. Мужчина, не отвлекаясь от окна, махнул на дядю Лёшу рукой:

«Жену ищу», – нехотя объяснил он. И снова не оглядываясь, как на прощание, помахал дяде Лёше.

«Слезай», – посоветовал ему дядя Лёша.

Мужчина с раздражением обернулся и сообщил дяде Лёше, что это не его, дяди-лёшино, собачье дело, предложив уматывать в нехорошую сторону. В это же мгновение, ещё не успев договорить, мужчина кубарем слетел с брёвен, нащупал на снегу слетевшее с носа пенсне и, придерживаясь за ухо и всё ещё сидя на снегу с непокрытой головой, сыпал на дядю Лёшу проклятия. Дядя Лёша, словно что-то не расслышав, ступил ему навстречу:

«Чего?»

Пробуксовывая, мужчина в пенсне поднялся и поспешил ретироваться, волоча за собой левую ногу и всё так же через плечо сквернословя. Дядя Лёша подобрал шапку и пошёл к дому.

«Кралю, что ли, завёл?» – поинтересовался он у дедушки, протягивая трофей.

Дедушка что-то промямлил, но я, в отличие от дяди Лёши, понял, что это к дедушке приходил лазать по окнам никакой ни «краля», а дед Ермолай по своим гадким делам. Из-за этого к шапке, которую дедушка с удовольствием взял, отнёсся с опаской. Благо, что дедушка её почти не успел поносить и вскоре выменял на продовольственные карточки.

Под новый год он накупил на эти карточки много вкусных продуктов, бабушка испекла пирог с рыбными и мясными обрезками, купила мне бутылку лимонада, и мы всю ночь слушали танцевальные песни, льющиеся из радиоточки. Это был бы лучший новый год в моей жизни, если бы глубокой ночью к дедушке опять не пришёл дед Ермолай. С его приходом дедушка до утра бредил, пытался петь песню «На Муромской дорожке…» и порывался с вилами пойти на улицу, но благодаря усилиям бабушки, всё обошлось. Она напоила дедушку каким-то отваром, пахнувшим сырыми грибами и тиной, и дедушка уснул на целые сутки. Я думаю, так случилось потому, что продовольственные карточки косвенно тоже имели отношение к деду Ермолаю, по крайней мере, они тоже имели тёмную историю.

Шли годы, я уже научился писать несколько букв из алфавита, перебирать с бабушкой крупу и любил смотреть, как дедушка колет у сарая дрова. Замахнувшись, он быстро опускал колун на чурбак и громко при этом охал, будто его в бане обдавали холодной водой из шайки. Чурбак разлетался по двору расколотыми частями, дедушка собирал разрубленные поленья и бережно нёс их внутрь сарая, словно это был младенец, которого он выгулял и принёс в дом.

Снова стояло лето, был вечер на Ивана Купала, как сейчас помню. Накануне у бабушки сильно заболел живот, она посреди ночи, чтобы унять боль, пила сама свой отвар, пахнувший грибами и тиной, но ничего не помогало, и утром дедушка увёз её в больницу на служебном «Студебеккере». Вечером он лежал одиноко на панцирной кровати и дымил папиросу. В льющихся из окон сумерках белых ночей сквозь выпускаемый к потолку дедушкой дым чётко выделялся висящий на стене портрет Сталина, нарисованного в три четверти. Рядом тикали ходики с кошачьей мордой и подвижными зрачками. Под этот монотонный звук часов я и уснул. Проснулся я, когда на часах было половина третьего от необъяснимого ощущения полной пустоты. Повернувшись, я увидел, что постель дедушки пуста. Я вскочил с кровати и